Георгий Пряхин - День и час

Потому и соглашается, что и рассказывает, и расспрашивает, и отвечает Варя сама. И за себя, и за него. На два голоса. И впрямь на два: мысли у Вари свои, а вот голос ответный она подбирает тщательно, памятливо — его, Дмитрия Федоровича. Голос помнит отчетливо, чутко, по-своему нежно. Он возникает по первому зову, и по этому голосу, ревностно сберегаемому в разноголосице Вариной души, она помнит его лучше, точнее, ж и в е е, чем по увеличенной карточке на стене.

То ли мир раздвигается, то ли Варина душа в те минуты растекается, подобно лунному свету, в пространстве, времени и где-то еще, заглядывая туда, куда ходу нет никому. Туда-то есть, да оттуда — нету…

«На телевизор» Варя и Варя ходят в среднюю комнату, а спать возвращаются к себе. Варя маленькая укладывается в маленькую деревянную кровать, Варя большая — в большую, железную. Ритуал отхода ко сну таков: Варя раздевает внучку, обряжает ее в пижамку, укрывает одеяльцем, тщательно подоткнув его со всех сторон, потом Варя маленькая, выпростав тоненькие теплые, словно она их там, под одеяльцем, нарочно согревала, насиживала, ручонки, обнимает ими за шею наклонившуюся над кроваткой Варю:

— Дай я тебя подушу…

Почему «подушу»? Слово-то совсем не годится для таких случаев. Можно сказать, грубое слово, но в Вариной семье оно всегда звучало как объяснение в любви. Звучало, пока дети были маленькими. А подрастали — и слово пропадало, отмирало, отцветало. Каким образом — генами? — восприняла его Варя маленькая? Восприняла через такую пропасть — к моменту ее появления на свет и тетки ее, и отец (а отец даже раньше, хотя был в семье самым младшим: Варя до сих пор не может принимать всерьез его отцовство — он так и остается для нее мальчиком, пацаненком, «последушком», как называли его они с Дмитрием Федоровичем) давным-давно уже не пользовались этим паролем, сигналом любви и привязанности. Казалось, оно сгинуло навсегда, покинуло этот дом, рассыпалось во прах. А народилась Варя маленькая, вернулось в дом детство — и слово тоже вернулось. Воскресло. Стеклянная палочка Вариного смеха (и рева тоже) коснулась образовавшейся пустоты, и из нее, прямо из воздуха, явилось слово. И завертелось на этой палочке, и зазвенело.

Волшебница Варя.

Что она еще умеет оживлять?

Когда одновременно с этим полусонным, уже как бы с другого берега «подушу» Варю обхватывают за шею тонюсенькие, с задравшимися пижамными рукавами ручонки, душа у нее переворачивается. Ее захлестывает теплой волной жалости и любви. Причем жалости не только к этой девчушке, к внучке, но и к сестре своей Нюре, которая живет сейчас на дальнем хуторе в другом районе и чья жизнь, считает Варя, как-то не заладилась (муж умер еще раньше, чем у Вари, а зять по пьяной лавочке обижает ее, и Нюра в своем же дому по одной половице ходит — вечная падчерица), и к самой себе. В этих слабеньких, еще стебельковых руках есть что-то настолько родственное, родное, неизъяснимое, что они и Варю большую повергают в детство, заставляют вспомнить горькое свое сиротство и даже влекут дальше, глубже, ч е р е з п р о п а с т ь — в этих руках Варе на миг чудятся руки ее собственной матери, которые если она еще и помнит, смутно, наплывами, то лишь по запаху.

Материнские руки пахли так же, как пахнут руки Вари маленькой. Она и помнит-то материнские руки по запаху Вариных рук.

Дмитрия Федоровича помнит по голосу, мать помнит по запаху.

Руки Вари маленькой до сих пор пахнут молозивом: может, потому, что Варя большая так усердно и сладко потчует ее («годует» — говорят в здешних южных краях, и это слово означает нечто большее, чем процесс кормления. Процесс любви — тоже. Кормить с любовью. Кормить любовью).

Руки внучки и руки матери. А ведь девчушка и в самом деле говорит не «подуши меня» и не «поцелуй меня».

Дай я тебя подушу, дай я тебя поцелую.

Кто ее научил, кто ей нашептал? — через такую-то пропасть…

Волшебница Варя. Что еще она умеет воскрешать?

Засыпают они каждая в своей кровати, но среди ночи Варя маленькая каждый раз выскальзывает из своей постели и перебирается к Варе. То ли одиночество ее среди ночи гложет, то ли норка выстывает. А может, наоборот: чует бабкино одиночество? А Варя большая порой и не слышит, как та присоседится возле нее. Не слышит, но знает, что непременно явится, и, ожидаючи ее, опасаясь ненароком придавить, спит всегда на боку. Ребром, а не плашмя. Как большая, устало бороздящая воды рыбина.

А утром Варя встает рано, раньше всех в доме, и прежде чем одеваться, любит минуту постоять над кроватью. Над Варей. Как только Варя большая осторожно, стараясь не скрипнуть, не потревожить внучку, поднимается с кровати, Варя маленькая тотчас, во сне, перекатывается в образовавшуюся после Вари выемку, впадину на перине. Впадина легко, без участия сетки выгибается, оставляя лишь легкий след, намек на ложбину, и вот она, Варя, как конопатенькое воробьиное яичко в мелком, едва скраденном степном гнездышке.