Георгий Пряхин - День и час

Когда же она заспала? — спрашивала она сама себя, и душа ее была не на месте. Душа стронулась, напряглась, заныла. Варя ощутила ее — не потому, что раньше ее не было. Нет. Просто раньше Варино тело жило в согласии с нею, теперь же наметился ноющий диссонанс. Душа как-то выпнулась, выперлась, в этом было свое неудобство: Варя почувствовала ее, распростертую, чутко и больно ловившую доселе забытые дуновения, как парус. Как парус, и увлекавший куда-то ее большое, тяжелое тело, и одновременно делавший его уязвимым.

Ее, Варю, — уязвимой…

Хорошо, что путь домой был неблизким. Варя притерпелась за дорогу к новому ощущению, к этому свирельно ноющему зазору (а он в ней, видать, угнездился надолго, она и сама не подозревает, как надолго — навсегда! — поселилась в ней эта тревожная уязвимость), успокоилась. Отдышалась — этим занимающимся днем, воздухом, дорогой.

Дорога стала длиннее: Варя не заметила, как взяла левей и пошла через центр. Той самой улицей. Как будто надеялась найти там чьи-то следы. Здесь тоже было тихо и пусто. Даже пустыннее, чем на окраине: все-таки города, даже такие маленькие, просыпаются с окраин. Только Варины шаги разносились в утренней тишине. Они словно шли впереди Вари, отдельно от нее: так у незрячих стучит впереди посох…

Варя пришла домой, минуту посидела на кухне, расслабленная, притомившаяся после всенощной, и помаленьку принялась за дело. Разделась, прошла из летней кухни в дом, в среднюю комнату, стала накрывать на стол. Вынула из шкафа и с треском разлепила накрахмаленную и выглаженную льняную скатерть, застелила ею стол, широко поводя своей большой теплой ладонью, как бы распрямляя каждый лепесток на вышитых по скатерти подсолнухах. Поставила посередине на самую большую тарелку принесенную из церкви «посвяченную» пасху с облитой яичным белком и сахаром верхушкой, окружила ее крашеными яйцами. Потом еще несколько раз ходила в летнюю кухню — за пирогами: с сушеными фруктами (здесь говорят: «с сушкой»), с тушеной капустой. За тарелками, до краев залитыми остывшим за ночь киселем: густо-красным, как свернувшаяся кровь, — вишневым и еще темнее, фиолетовым, цвета позднего виноградного листа, с алым сколом в глубине — из терна и черной смородины. Принесла с ночи томившегося в русской печке на улице гуся в тяжелом чугунном сотейнике, который даже через кухонное полотенце припекал своим настоявшимся, выспевшим жаром. Привычно делала привычную работу, привычно радовалась, что вот встанут молодые, встанет ее семья, а на столе все готово, и не хуже, чем у людей. Что сын, побрившись и наплескавшись во дворе под рукомойником — он и зимой там умывается, только Варя втихомолку добавляет в рукомойник кипятку из чайника, — снова зайдет в комнату, восхищенно замрет перед столом (во двор выйдет сонный, лохматый, ничего не заметит вокруг), оглушительно хлопнет в ладоши:

— Ну, Варя, молодчина!

Она и бутылку могла бы на стол поставить, есть, имеется, стоит в холодильнике, но бутылка, считает Варя, не бабье дело. Бутылку сын и сам не проворонит: было в кого удаться. Хотя вообще-то царство небесное незабвенному Дмитрию Федоровичу, не годится его в такой день худым словом вспоминать.

Варя делала работу, Варя думала свое, но так же, как в большой реке есть сразу несколько течений — верхнее, поверхностное, с мусором, с перьями, листьями, срединное, куда еще заглядывает, переломившись, солнечный свет, и, наконец, глубинное, донное, незрячее, то, которое подчас, говорят, может течь даже в противоположную, нежели два первых, сторону и которое тем не менее в конечном счете и определяет, куда же течет река, — так и Варины мысли текли одна под другой. А на самом дне и не текли вовсе. Стояли на месте. Кружились, образуя широкие, темные, гибельные, неслышные смерчи. Омут. Кружились вокруг старика, старухи, женщины с ребенком на руках, вокруг самой Вари тех дальних лет. От этих мыслей невозможно было освободиться, да Варя и не пыталась стряхнуть их. Наоборот, она держалась за них, она боялась заспать их.

Это они теперь определяли Варино течение.

И только одна мысль с поверхности (вы видели, как изысканно скользят по глади стоячих вод верткие водяные блошки: на одной ножке, оттопырив другую, как оттопыривают барышни мизинчик, и заложивши ручки за спину, вывернув две микроскопические фиги или посылая публике томные воздушные лобзания — фигуристы!) достигала глубины, спода, и там задерживалась, включалась как ровня в течение, точнее, в кружение: Варе хотелось взглянуть на Варю маленькую.