Георгий Пряхин - День и час

Живут безбожницами, а умирают — сочувствующими.

Так случилось и с Варей. Один раз в церкви она как-то уже была. Заходила. Теперь пошла второй раз — на всенощную, куличи (тут говорят «паски») понесла святить. Куличи она пекла всегда — высокие, рассыпчатые, с ванилью, притрушенные сверху сахарной пудрой. А вот «святить» понесла первый раз. Думала: ворочусь утречком, как раз сын, невестка, Варя встанут — и сядем завтракать. Вроде как разговеемся. Хотя какое там говенье: поста никто не держался, те же «паски» пробовали сразу, как вынула их Варя из русской печки. Раньше печка была прямо в доме, невозможно было даже представить дом без русской печки. Потом, когда в городке появился газ, русскую печку разобрали и на ее месте сложили плиту, грубку, приспособленную под газовую горелку. Печку же — теперь уже сугубо для праздничных нужд — вынесли во двор. Сложили в углу, и стоит она сиротливая, голая, выставленная, выгнанная из дома на мороз и жару. Но, несмотря на такую черную неблагодарность хозяев, по-прежнему верно служит им. Прислуживает. Хлеб Варя уже не печет — покупают в магазине, а вот куличи, пироги — только в печке. Когда затапливает ее, сын ругается: дыму полон двор. Варя сына не слушает: пироги из печки ни в какое сравнение не идут с теми, что невестка иной раз печет на скорую руку в духовке.

Многое вспоминается Варе, когда она растапливает русскую печку.

А в доме на ее месте теперь уже вообще никакой печи нет. Газовую тоже развалили, сделали водяное отопление. Чище, безопаснее, современнее. Невестка говорит: даже просторнее в доме стало. Варя помалкивает, но Варе так совсем не кажется. Не просторнее, а пустее как-то. Пустее, несмотря на прибавляющуюся мебель, на очевидный достаток. Словно душу из дома вынули. Выгнали — кажется Варе. Тем старательнее каждую весну скоблит, обмазывает глиной и белит она печку, которой, по правде говоря, такой уход уже ни к чему — кто там, возле курятника, ее видит? Другое дело — когда в хате стояла, на красном месте… А Варя все равно скоблит (тут говорят: «шпарует»), мажет, подбеливает. Словно вину свою перед нею заглаживает.

Хотя какая вина? Варя здесь уже ничего не решает. Она потому и не встревает никуда, отмалчивается, что хорошо понимает: прошел ее черед. Ей самой уже пора потихоньку собираться вон.

И сила еще есть, и работы еще хватает, а все равно пора, чувствует Варя.

Бывая под хмельком, сын ее любит повторять: «Против лома нет приема». Что такое «прием», Варя тоже не знает, но смысл поговорки ей понятен: потому что она хорошо знает, что такое лом.

Старость надвигается, старость прибывает и все в человеке постепенно, вкрадчиво затапливает: ноги, сердце, душу. Варя знает: последним, что будет возвышаться над ее старостью, будут ее верные руки.

…Побыла Варя на всенощной, посмотрела, послушала, свечку за упокой души Дмитрия Федоровича поставила. Среди прочих освятил батюшка и ее кулич. И уже когда собралась было уходить, заметила в старушечьей толпе — а их поднабилось-таки порядочно, потому что не только из города пришли, но и из пригородных, не имевших церквей сел подъехали, — лицо, которое так и притянуло ее к себе. Приковало. Мало сказать, что оно показалось ей знакомым. Знакомых тут, в церкви, у Вари было много: все-таки она в том городе жизнь, считай, прожила. Пока стояла, со сколькими в церкви перездоровалась: кто живет недалеко, по соседству, с кем на базаре познакомилась, да много ли еще где знакомятся, сталкиваются пожилые люди маленького, пожилого городка! Здоровались в основном молча: кивком, поклоном, если и разговаривали, то шепотом — церковь напоминала улей с его ровным, покойным, приглушенным гудом.

Да, она знала это напряженное, силящееся что-то рассмотреть или расслышать, понять, заглянуть за какую-то неведомую черту старушечье лицо, знала эту старуху в опрятной ватной фуфайчонке, хотя видела ее всего лишь однажды и даже словом с ней не перебросилась.

Видела она ее давно и с тех пор вряд ли когда вспоминала. Ну, в первые-то дни после встречи, наверное, вспоминала (хотя и в этом не уверена), а вот потом, в долгие, работами и заботами забитые годы, — вряд ли.

Нет, определенно не вспоминала. Но сейчас вспомнила мгновенно, сразу, словно всю жизнь лицо это перед глазами у нее стояло. Словно в памяти она его держала.

Или, наоборот, это оно, лицо той случайно встреченной старухи, держало Варю в своей незаметной власти.

Во всяком случае, она увидела это лицо, и ее как будто бы ожгло. Ей даже не пришлось припоминать его. Оно само бросилось в глаза — из десятков других таких же старых, морщинистых, изношенных лиц, — само о себе напомнило. Больно, жестко — сердце у Вари вдруг зашлось, набухая черной венозной кровью, как тяжелеет, становится вдруг обузой неловко заломленная рука.