Георгий Пряхин - День и час

И точно так, как когда-то у раскрытого гроба мужа Дмитрия Федоровича, Варе опять показались лишними, несущественными те же, что и тогда, в засохших устах чтицы, только теперь доносившиеся с амвона, невнятные, неясные ей, рикошетящие слова. И люди, набившиеся в церковь, — посторонними горю, вошедшему сюда вместе с этой не празднично, не как на пасху, одетой старухой. И державшемуся так же, как она — бочком, тишком. Уж очень тут пылало, блестело. Признаться, Варя и сама здесь еще не обвыклась. Приходит и каждый раз жмется поближе к стенкам, как будто тут не церковь, а клуб с танцами и она не старуха вовсе, а крупная, стесняющаяся своего роста, неловкая и нехваткая девка.

Горе даже не в церковь вошло, а в нее, в Варю. И остановилось — как невыплаканные слезы.

Что слова? — теперь, когда она не только все вокруг, но и себя увидела другими глазами — г о р е м увидела, — ей и за себя стало неловко. Как будто она и себя почувствовала втянутой в игру. В детскую считалку.

А увидела Варя ее случайно. Обернулась, собралась уже выходить и замерла.

То ли старухе хотелось пробиться к батюшке и дьячку, двигавшимся внутри тесного круга, в котором им со всех сторон протягивали куличи — для кропления «святой водой», то ли еще что влекло ее сюда, и она вся напряглась, жилы на тощей старушечьей шее, казалось, готовы были лопнуть.

Шеи как будто и не было: только две эти выпершие жилы, как стропы, на которых еще удерживается маленькая, ссохшаяся, уже готовая покатиться, полететь, гонимая осенней непогодой, роняя вызревшие споры, голова. Возможно, Варя и узнала ее не столько по лицу, по его чертам, в которых не было чего-то особенного, запоминающегося, сколько по этому неудержимому стремлению — протиснуться, пробиться.

По какой надобности она тогда оказалась в центре городка, Варя уже не помнит. Возможно, ходила на открытую немцами биржу, искала работу. Дмитрий Федорович был на фронте, а дома, в чужой времянке, — впрочем, когда в городок вошел немец, то даже свои, кровные дома стали казаться людям чужими, оскверненными: в них, не спросясь у хозяев, по-хозяйски располагались на постой солдаты; дом перестал быть домом, надежным прибежищем: к тебе в любой час могли войти, вломиться, обобрать, унести что приглянется, а то и увести тебя самого, — в чужой времянке под присмотром десятилетней Нюры сидели Варины дети. Две девочки — одна только-только встала на ножки, другая еще грудная, ползунок. Их надо было кормить. А кормить было нечем. Хорошо еще, Варина грудь выручала. Откуда только бралось в ней молоко: Варя жила впроголодь, каждую крошку стараясь растянуть и поделить на три доли — Нюре и девчушкам. Небогатые довоенные запасы подъели быстро, а что не подъели, то немцы повытаскали. На времянку они не прельстились, в ней всего-то была одна комнатка да сенцы, а в доме, у хозяев, стояли и целыми днями крутились тут же, во дворе. И времянка, и все, что в ней, было у них как на ладони. Они все Варино жилище, со всеми ее захоронками, припасами, сразу же, как свой карман, вывернули. И Варя тоже была как на ладони. И вряд ли разместившееся у хозяев отделение пропустило бы такую бабу, как Варя. Особенно если она весь день на глазах трется: то белье развешивает, то с грядками возится. Ладонь не преминула бы сомкнуться — в кулак. Да Варя тоже непроста: как только немцы вступили в город, она из белой, в горошек, косынки свернула повязку и, завязав концы на затылке, приладила ее на носу. Вид получился такой, что она сама, завидев себя случайно в зеркале, брезгливо отворачивалась. Немцы, рослые, светлые, аж светившиеся от тылового сурочьего жира, как светятся насквозь хорошо откормленные кабанчики, муку и сало из времянки выгребли, но Вари не касались. Напротив, ввалившись, они всякий раз сердито показывали Варе за порог, она сгребала детей и выходила, терпеливо ждала там, во дворе, наливаясь тяжелым, чугунным и вместе с тем молчаливым, не имевшим выхода — три жавшиеся к ней головенки чутко сторожили его — гневом. Ждала, когда же закончится этот очередной обыск. А они повторялись, считай, каждую неделю — жрать немчура была горазда. Из всех их занятий самым ненавистным для Вари была жратва. В хорошую погоду отделение усаживалось прямо во дворе, за длинный, им же сколоченный стол, расстегивалось, рассупонивалось и обедало так весело, полнокровно, по-хозяйски, с передаванием по кругу шнапса (русского спирта с разграбленного спиртзавода) — они обедали так, как будто были тут одни, как будто они были дома, как будто они были тут желанны. Как будто не было рядом Вариных детей, которых она на это время загоняла в комнату и которые, несмотря на плотно задернутую занавеску, тут же жадно, молча вперялись в окно — этого Варя запретить своим детям не могла.