Георгий Пряхин - День и час

Война… Варя тяжело переворачивается на другой бок. Варю больше волнует не та, что была, а та, что, не дай бог, будет… Накаркают…

Дмитрий Федорович любил в такие минуты показать себя хозяином, добытчиком, хлебосолом — тоже, возможно, потому, что слишком долго всей его вотчиной оставалась кровать да завалинка перед хатой, на солнышке. И в этом его командирском «мечи!» даже кураж некоторый слышался, чего так, не на людях, за ним не наблюдалось. Варя не противилась, пусть его (здесь говорят: «нехай»), чем бы дитя ни тешилось. Да и знает, чувствует она: Дмитрий Федорович мог бы и сам яичницу состряпать, да не терпится ему и ее, Варю, заезжим людям, новым своим дружкам показать. Похвалиться. Мал, да удал: такую бабу на привязи держит. Дмитрий Федорович против Вари мальчишка: и ростом не взял, и костью уже. Да еще вечный хохолок на макушке торчит: вроде как кто рубанок по дереву против шерсти пустил — стружка завилась, задралась, да так, задранной, на всю жизнь и осталась. Сперва рыжая была, желтая, золотая, а с годами сиветь стала, темнеть, замотало ее, заветрило, засекло. А Варе другого и не надо. Еще когда взял он ее девушкой за руку и повел из мачехиного дома через дорогу к себе во времянку, и не одну повел, а и с младшей сестрой ее Нюрой — та доверчиво держалась за его рукав с другой стороны, важно загребая пыль босыми махонькими ножонками, — еще тогда ей показалось, что это не ладонь ее взял он в руку, а само ее сердце, такое же, наверное, большое, теплое, спелое, как и Варина ладонь, и ласково несет его в своей цепкой мальчишеской, твердой ладошке. Как подсолнух сорвал.

Она памятливая, Варя.

Вызванная мужем в смежную комнату, она выходила к гостям без особых церемоний — иной раз, если дело было ночью, прямо в белой, накрахмаленной бязи ночной сорочке, разве что голову платком покроет. Дмитрий Федорович мог быть доволен: гости, пока она была тут, в комнате, при них, робели, помалкивали, а когда она выходила, управившись с яичницей и постелив на полу одну общую постель, в которой нередко оставался за компанию и Дмитрий Федорович, мужики говорили ему, что баба у него того — п а в а.

Пава, валькующая лучше всех в округе, — может ли такое быть? Сочетаться? Наверное, может. Варину корову, во всяком случае, тоже звали Павой. У других Зорьки да Светки, у нее — Пава. А что? — идет она домой прямо посреди дороги, как хозяйка, не обращая внимания ни на встречных прохожих, ни на транспорт, и кто бы ни был в тот вечерний час на улице, во дворе, у ворот — всяк ее глазом провожает. Коров уже тогда в городке переставали держать (а сейчас их и вовсе нету: народ с утра бежит к магазину с бидончиками — очередь занимать), а тут такая рекордистка — хоть на выставку ее, — такая пава по дороге выступает. У каждого ретивое ворохнется — городок-то весь, можно сказать, из села набежал, сселся, образовался. А она и впрямь выступала: шаг неспешный, царственный, на ногах высокая, длинная спина с таким мягким, почти кошачьим прогибом (другую все лето водят к бугаю, на налыгаче его, бедного, к ней волокут, а эта ничего, без сводни обходилась и ни разу, помнит Варя, не оставалась яловой). И вообще при всей ее громоздкости была в ней какая-то ладность, слаженность, сработанность. Обточенность — работой. Она шла, и все ее большое, томно вытянувшееся тело играло и пело, каждый шаг отзывался в нем, как отзывается струна в чутком и глубоком голоснике. Ничто в нем не диссонировало, не выпирало. Разве что вымя — огромное, разбухшее, едва не достигавшее земли. Оно даже скрипело от этой своей переполненности, как скрипит под завязку, по горло залитый вином кожаный бурдюк. Оно не помещалось между ногами, терлось о них, и корова вынуждена была идти чуть-чуть враскорячку, как на сносях. И распухшие, вставшие торчком соски уже сочились светлым молозивом…

Но разве могла ее портить эта ноша! Наоборот, она оплодотворяла ее мощь и царственность, наполняла их смыслом, добавляла ей цены в глазах людей, наблюдавших эти ежевечерние Павины проходы (выходы!) из стада домой. Ибо для них, опять же, возможно, в силу их преимущественно деревенского происхождения, сомнительна красота пустоцветов. Красива цветущая ветвь, да краше — клонящаяся от плодов.

Еще не подойдя к дому, загодя, Пава вытягивала бархатистую шею и требовательно, полногласно мычала: как пароход на подходе к гавани. Этот сигнал адресовался конечно же Варе. «Готова? Я иду!» Не готова — все отставить: я иду. Но вместе с требовательностью в нем каждый раз слышалось и другое. Что-то родственное, поддерживающее, подбадривающее. Пава окликала Варю, как товарка товарку. Так гуси перекликаются на большой высоте. Они были из одной стаи. Они вместе делили самую главную заботушку — кормили Вариных детей.