Георгий Пряхин - День и час

Это же надо: Муртагин с двумя свертками под мышками! В самом фантастическом сне такое не привиделось бы! Легче увидеть плачущего большевика.

Что делают с большевиками внуки!

(Или считал, что тут, в Ташкенте, его никто из с в о и х не увидит? Не увидит и не заподозрит в злоупотреблении служебным положением: как-никак, а ташкентский универмаг это тебе не военторговская лавочка — как у мамаши Кураж — в Энске. Тут муртагинские полковничьи погоны никому не указ. Бери выше! Кидай дальше! А «свой» — поди ж ты — тут как тут: бдительность!)

А за два дня до посещения госпиталя был у Муртагина на квартире. Как раз в тот день, когда ранним утром его отправили с инфарктом в госпиталь. Оставшемуся «на хозяйстве» заместителю начальника политотдела подполковнику Добровскому срочно понадобилась какая-то бумага, а она оказалась у Муртагина дома: в ночь перед инфарктом работал над нею. Вот тебя и послали. Была некоторая неловкость в том, чтобы являться по такому поводу в дом, который настигла серьезная беда. И ты с тяжелым сердцем поднимался по лестничным маршам — в пятиэтажках, которые строили вы, не было лифтов, — не сразу нажал кнопку звонка. За дверью послышалась возня, по которой понял, что тебе открывают сразу два человека. Так и было: дверь приоткрылась, и в проеме оказались обе муртагинские дочки, давешние знакомые. Глаза заплаканные, лица напряженные. Они тут все время наготове стояли. Ждали вестей. Тем нелепее было вступать в квартиру с вопросом о какой-то справке. Но что поделаешь?

— Здравствуйте, я из политотдела, — переступил ты через порог.

В глубине квартиры у телефона, точно в такой же позе, как девчонки, настороженно застыла женщина, жена Муртагина, невысокая, русоволосая, с серыми запавшими глазами. В глазах вспыхнул такой лихорадочный блеск, что ты поторопился добавить:

— Вас просили посмотреть на столе у Азата Шариповича одну бумагу.

— Здравствуйте, проходите, — пошла женщина навстречу.

— А мы его знаем, — проговорила младшая за твоей спиной. — Мы вместе ездили на кладбище…

И осеклась на слове «кладбище».

— Мы только что пришли из госпиталя, ну и вот — собираемся обедать, — вымученно улыбнулась женщина, чтобы только как-то перебить, заполнить, разрушить то общее мгновение тишины, затаенности, что возникло сразу после дочкиного замешательства. Не замешкайся она, никто бы и не обратил внимания на это неудачное слово. А так — заметили все.

Никаких признаков обеда. Скорее всего, они просто пришли и остановились, приткнулись каждая в своем углу, по-прежнему, как и в госпитале, всецело занятые одним, всеобщим — ожиданием вестей.

В комнате не было того идеального порядка, который сопутствует обычно другой, внутренней, устоявшейся упорядоченности и размеренности, находясь с нею примерно в тех же отношениях, что, скажем, белоснежный парус и просмоленная корма. Прибрано и вместе с тем что-то почти неуловимо потревожено, скособочено: корма дала крен. Видимо, после отъезда «скорой» они уже убирались в квартире, но делали это без тщания и даже энтузиазма, что характерно для семей, в которых много женщин. Головы заняты другим. И все-таки ты с растерянностью смотрел на свои кирзовые солдатские сапоги: как бы там ни было, а хозяйки стояли в домашних тапочках, у младших носы тапочек загнуты кверху, в комнатах вовсе не было натоптано, и ступать дальше прихожей в своей амуниции ты не решался. А что делать? Разуться и чесать по квартире в портянках?

— Не волнуйтесь, — заметила замешательство жена Муртагина, — мы к сапогам привыкли.

И проводила в глубь квартиры к письменному столу, стоявшему у окна в одной из комнат.

— Вот вам ключ от стола, посмотрите здесь. Но вообще-то секретных бумаг он дома не держит.

— Она не секретная, — невольно улыбнулся ты.

Тебя оставили в комнате одного. Не хотелось отмыкать чужой стол, рыться в ящиках, и для начала решил поискать в бумагах, лежавших аккуратной стопкой на столешнице. Повезло: нужная бумага попалась сразу. Она в руках, делать здесь больше нечего. Еще раз посмотрел на стол, неполированный, конторский, на вид за окном. Сосна за окном совершенно свободно, играючи, домахивала сюда, до пятого этажа, и рикошетом уходила куда-то выше. С весной зелень у сосны посвежела, на кончиках ветвей появились крошечные и не столько зеленые, сколько цыплячье-желтые, пушистые, новые побеги. Комочки. Зародыши новых побегов. Сосна негустая, да и ветви ее начинались высоко и шли не кругом, а каким-то плоским веером, парусом — так что свет у окна она почти не отбирала. И все равно на фоне другой, легкомысленной, легковоспламеняющейся майской зелени выглядела так, словно позеленела не сама по себе, а от времени. Патиной оделась — с проблесками, пробоинами живой, майской изумрудности. Древняя, выдержанная, сумеречная зелень.