Георгий Пряхин - День и час

Осторожно развернулся, оказавшись лицом к тебе.

— Бог с ней, с армией. Как говорится, насильно мил не будешь. Не захотел — твое дело. Но я бы все-таки советовал тебе и в гражданской жизни выбрать практическую работу. Я бы видел тебя на практической работе.

Эти слова он произнес вразрядку: в и д е л и п р а к т и ч е с к о й. Что, впрочем, можно было бы отнести и на счет того, что ему просто нелегко говорить. Голос еще глуше, чем раньше, слова — медленнее. Рельефнее, что ли.

— Понимаешь, — продолжал он после паузы, — описывателей дела найти легче, чем делателей.

И опять, как и полтора года назад в политотделе, при вручении кандидатских карточек, в его интонациях слышалось размышление. Не наставление, а — все-таки — размышление. Просто в отличие от тогдашних они были немногословнее. Многое из них оставалось за скобками. Продумывал ось, но не произносилось. На произнесение (мысль куда стремительнее слова!) не осталось времени. Не исключено: и не хватало сил — на лбу у Муртагина выступила испарина. Ты уже начинал чувствовать себя преступником и чуть ли не ерзал на стуле.

Дверь в палату открылась. Вошла старшая медсестра.

— Азат Шарипович, вам нельзя лежать на левом боку! — с порога кинулась она к кровати.

Хотела, видно, помочь ему повернуться (вот почему он лежал лицом к стенке! — только сейчас дошло до тебя), но Муртагин неторопливым движением руки усмирил ее рвение. «И слабым манием руки на русских двинул он полки…» А тут не двинул — остановил, что еще замечательнее. Остановил полки, полчища, превосходящие силы добросовестности, заключенные в этом обычном с виду вулкане: старшей медицинской сестре военно-строительного госпиталя.

— А как же мне разговаривать с человеком? И так как об стенку горохом, — опять улыбнулся он. — Никакого эффекта.

— А вам и разговаривать нельзя, — тотчас зачастила старшая, высокая, худощавая, примерно одних лет с Муртагиным и с той суровой аскетичностью в чертах, которая чаще всего и обличает женщин, командующих женщинами.

Ты и рта раскрыть не успел.

— А человек, — взгляда, который был брошен на меня, вполне хватило бы если не на всю Помпею, то как минимум на средней руки древнеримский райцентр, — должен понимать, куда он пришел. И не злоупотреблять…

Муртагин перебил ее.

— Ну уж дудки, Антонина Павловна. Я еще не настолько провинился перед Советской властью, чтоб лишать меня голоса. А потом, это не он — я злоупотребляю временем этого молодого человека. И даже — был грех — посягал на его личную свободу.

Оказывается, надо было случиться инфаркту, чтобы Муртагин стал чаще улыбаться. Виданное ли дело: за какие-то десять минут улыбался третий или четвертый раз! Переменил взгляды на жизнь?

Правда, осторожно, хотя и не допуская вмешательства Антонины Павловны, с остановками, повернулся на правый бок. Понял, что иначе с нею не сладить. Не отделаться. Он лежал в предписанной позе, но — сохранив строптивую независимость. От Антонины Павловны. От больницы. От болезни. Болезнь никуда не делась, она была тут как тут. Но и внутри нее он отвоевал для себя автономное пространство. Она не могла объять его тотально, так, чтобы волны ее, тяжелые, свинцовые, сомкнулись у него над головой. Нашел в ней изъян, в о з д у ш н у ю я м у, каверну, в которой и расположился, в которой и дышал. Не отсюда ли поза — мальчишки, отвернувшегося к стенке? Можно сказать, что она предписана, — можно — выбрана. Выбрана в ходе поисков воздушной ямы, воздушного пузыря.

Улыбался.

Ты поднялся.

— Я подумаю, Азат Шарипович.

— Думай, думай, — отозвался он, не поворачиваясь ко мне, и легонько стукнул ладонью по стене.

Есть такая мода: здороваясь или прощаясь (особенно здороваясь), мужчины не пожимают друг другу руки, а просто на мгновение схлестывают кончики ладоней. Майор Ковач более традиционен: хлопает по вашей ладони и по-медвежьи стискивает ее. А тут — мгновенное, хотя и хлесткое, чувствительное касание. На лету. Современно-небрежное молодечество Муртагин стукнул легонько, и стукнул вовсе не по твоей ладони — к тебе он больше так и не повернулся, даже не посмотрел больше, — но сомнений быть не могло: он воспроизводил именно этот азартный жест, входивший тогда в моду среди солдат. Кто бы подумал, что он его знает. Что может быть таким модником: так здоровается только молодежь, это и жест некоторого молодежного пижонства. Ты уходил из палаты если не с легким сердцем, то и без тягостного чувства безысходности. Какая безысходность! — ладонь все-таки ощутила это мимолетное живое касание. И даже в какой-то мере — задорное. Мальчишеское.