Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Знаменитый онколог, свято хранящий невзрачное фото, отвел глаза от разбросанных по снегу поленьев, перевел внимание на тощие ребячьи фигурки, на расставленную цепочкой бригаду былых сотоварищей. Участники аврала перекидывали, передавали из рук в руки дар, драгоценный в ту пору разрухи. Среди общей цепи Полунина особо влекла одна юная парочка. Он и Стасю предложил всмотреться в нее.

— Это мы.

— Вы?

— Ваш покорный слуга, по кличке Зубрила, и Корина. Совершенно удивительное создание. — Повторил по слогам: — Ко-ри-на.

У Зубрилы на голове чернела облегающая закругленная шапка, вроде бы кожаная, отороченная по линии овала лица черным же барашковым мехом.

— Почему-то мы звали их «финками», и были они мальчишечьей мечтой.

— Как и фотоаппараты, наверно?

— Как лишняя порция форшмака.

Оба рассмеялись, но Полунин не откладывал снимок.

— Для Корины я ухитрился раздобыть на время субботника деревенский платок. У кого мог выпросить? Нянечек в школе не было, все делали сами. Но достал! Видите, как ее утеплил. А ведь вздумала заявиться в выцветшей за лето кумачовой косынке. У тех девчонок, — поправился: — девочек подобная мода-привычка держалась чуть не до крещенских морозов. — Подушечкой среднего пальца мягко прошелся по укутанной Корининой голове. — Школьницы… Комсомолочки наши… Ни шапчонок, ни валенок не хватало на всех. — Глубоко вздохнул, но тут же и заулыбался. — Легендарными воспринимаются давно прошедшие времена.

О тех необычайных годах Стась был наслышан от того же Полунина. Сейчас его трогали не они, он спросил о Корине:

— Где она, что?

— Признаться, не знаю.

Выцветшая карточка вернулась на место в углубление секретера. Рука Зубрилы сделала отрезающий жест. Воцарилось молчание. Апельсиновый напиток был допит до конца. Внезапно Полунин притянул к себе Стася.

— Если ваше чувство, голубчик, серьезно и глубоко, не подавляйте его. Любовь — это счастье, а за счастье надо бороться. Упустишь — до старости себе не простишь… Я тогда был подростком, искренним в своей принципиальности, убежденным в собственной мудрости и правоте. Мы все были одержимы идеей нашего высокого назначения, жаждой приносить пользу новому строю. Мы готовы были жертвовать всем. Я самонадеянно посчитал: любовь не вправе стать помехой призванию. — Отвернулся к окну, к беловатому ленинградскому небу. — А разве любовь могла помешать? Разве отказ от нее не был жестокостью в отношении… не только себя?

— Хоть немного расскажите о ней. Ну, о Корине.

— Нет, нет! Оставим. Прошу вас…

— Верно. Не стоит перед завтрашним днем.

— Перед завтрашним? Руки хирурга не вправе дрогнуть, ослабнуть. Опасения зряшные.

— Понимаю. Простите. Но хорошо, если бы вы легли сегодня пораньше. Я вас все равно покидаю.

— Куда вы?! До отхода поезда времени тьма.

— Наметил осмотреть некоторые места Ленинграда. Биржу, ростральные колонны… — Запнулся. — Она там уже побывала.

— Стась, постойте! Мы вправе предполагать, что ей, Оксане Тарасовне, отпущен немалый срок жизни. Поступите как следует, по-мужски. Вы умница. Вы найдете, что ей сказать.

— Не больно я находчив при ней. — Шагнул к двери. — Спасибо за все. Ладком распрощаемся в холле.

Оксана была права, считая Машу отнюдь не трусихой. Выпускница не слишком боялась экзаменов, ее не отпускала тревога за мать. Сегодня тем более.

В который раз, не замечая разбросанных по столу учебников и конспектов, она вчитывалась в прибывшее со вчерашней почтой письмо. Со вчерашней вечерней, незадолго до звонка дяди Стася, который предупредил, что собирается заскочить по пути на Ленинградский вокзал.

Сразу насторожилась: человеку не может ни с того ни с сего понадобиться в Ленинград. Звонок подтвердил подозрение, зародившееся при чтении письма, хотя по маминому замыслу размашисто исписанным страничкам скорей всего полагалось поднять Машин дух.

Чем могло это послание насторожить? Что в них особенного, в этих клетчатых, зазубренных по краю листочках, выдранных, надо полагать, из блокнота?

«Доченька, ненаглядная ты моя!

Живу не тужу, только вот беспокоюсь, как ты там без меня. Был у нас уговор здоровье беречь? Оно ох как ценно — здоровье. Обещала мне, по возможности, обходиться без сухомятки? Обходишься? Моя Машенька после одного известного случая научилась слово держать, живем с тех пор без обмана. В какой ты класс тогда ходила — в третий или в четвертый? Речь веду, небось догадалась, о запрете лопать мороженое на улице, на холоде. Не придирка! Нельзя же после ангины и воспаления легких. А ты посчиталась? По сей день видишься мне в том продувном переулке. Ветер, снег, на тебе красный вязаный шлем, цигейковая шубенка. Скользишь по ледовой дорожке и ловишь ртом эскимо. На эдакую вредность уходила вся мелочь, взятая у матери на буфет.