Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Правда, впоследствии — вот бы Глебу дожить! — академик Крылов незадолго до собственной смерти, кажется, в сорок пятом году, честно, во всеуслышание, не побоявшись перечеркнуть собственные суждения, объявил метеорологию полнокровной точной наукой.

Ребячье хныканье на соседней скамье не заглушило торжественно произнесенного:

— Глеба не стало, я принял у него эстафету. Коли нравится, можете величать меня поплавком.

— Не нравится, — устало улыбнулась Оксана. — К легковесным плавучим предметам не обращаются в горестный час. — Сникла. Расправила складки намокшего ярко-красного шелка. Занялась волосами, пытаясь восстановить почти исчезнувшие следы вчерашней укладки. — Слушайте, Стась… Могу я спросить, как там у вас сложилось… ну, я о семье.

— В семье нас двое. Я — отец-одиночка. Прошу разрешения не докладывать о бывшей жене.

Чего там докладывать! Наспех заметанный брак не оказался крепким, счастливым. Не мог оказаться. Та женщина — даже имя ее не хочется поминать — без раздумья приняла его предложение, поддалась общей среди женского населения панике: «женихи» не вернулись с войны. После рождения дочки одумалась (с пеленками туго, вообще морока с детьми). Опомнившись, высмотрела себе кого-то «с возможностями». Добилась своего и ушла.

Считайте, поступила, как надо.

Растерянные, притихшие, подходили к поданному составу. Белые босоножки неосторожно ступали по лужам, черные башмаки тоже не разбирали пути. Внутри купе было произнесено лишь несколько слов, и то по поводу багажа — как бы его поудобней пристроить, чтобы наутро Оксане было меньше хлопот. Наутро… Вновь замолчали. Стоило услышать: «Провожающих просят покинуть вагон», — вздрогнули оба. Станислав мгновенно окаменел, а на Оксану так же мгновенно нашло наваждение. Глянула на своего провожатого и впервые за все знакомство притянула к себе. И быстро поцеловала. Не в губы, а в лоб. Еще стремительней подтолкнула на выход.

Поезд тронулся, и делу конец.

Охваченный оцепенением, Станислав выждал, покуда хвостовые огни не скрылись в темноте, и одернул себя: дружеский поцелуй всего лишь дань благодарности, не больше того. А что порывисто, на то и Оксана, не знаешь, чего от нее ожидать. Сдержанная, невозмутимая, но вдруг, нежданно-негаданно, так повернет…

Выйдя за пределы вокзала, сказал себе: «Перестань по-глупому улыбаться! Спускайся с небес на землю, с земли в подземелье. На метро поедешь не потому, что оно располагает к мыслям о его персонале, а потому, что от площади трех вокзалов до дому это наиболее удобная магистраль». Порядком потоптался, отыскивая в неразберихе пассажирских потоков Большое кольцо — новую трассу, сомкнувшуюся трудами метропроходчиков то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году.

В полупустом вагоне, несущем его домой, постарался сосредоточить мысли на Женечке, Жене, на том, как сведет ее осенью в старшую группу детского сада. А вот у Маши впереди выпускные экзамены, вечер выпускников. Оксана, собираясь к отъезду, сказала с вымученной улыбкой, что все же успела обеспечить ее нарядом для бала. Невольно перекинулась на выпускников Ленинграда: гуляют в завершение последнего школьного вечера по гранитным набережным, окунаются в сказочную белую ночь…

Картина белых ночей, представшая Станиславу в глубоком тоннеле, исполнилась острой печали. Вскоре, по выходе из метро, он окажется возле Москвы-реки, но в думы поневоле ворвется другая река, та, что стремит свои воды в Финский залив, в Балтийское море. Та, в чью сторону скорый поезд мчит Оксану в темной ночи.

Оксана… Снова Оксана! Немыслимо вообразить, что над ней действительно нависла угроза страшной опасности. Неужели ей, бедной, придется ради спасения жизни (если можно уповать на спасение) застрять в чужом городе? Боль, бессонница, равнодушие белых ночей… Нет, надо надеяться, не придется! Полунин объявит тревогу ложной, скажет свое веское слово. Удостоверит: «Вы не наша больная, возвращайтесь спокойно домой». Она и вернется. И пожурит Станислава за панику, за навязанный ей тяжелый багаж. Пусть журит, пусть ругает… О господи! Чуть было не прозевал свою станцию. И снова — о господи, пускай Оксана его бранит на все корки. И насмешничает. И зовет поплавком.

Вынесенный эскалатором к наземному вестибюлю, вышел наружу, глотнул прохладного воздуха и исхоженным знакомым путем спустился к Фрунзенской набережной. Под сенью распустившейся зелени притаились заботливо расставленные скамейки. Заныла нога, навалилась усталость, пришлось подойти к ближайшей скамье. Она не просохла после дождя. От влаги спасла застрявшая в кармане свернутая трубкой «Вечерка»; расстелил ее, сел. Не мешай ему завеса листвы, разглядел бы свой дом. Правда, за полночь, окошко в сторону набережной не может светиться: проказница, уложенная тетей Анютой, давно уже спит. Не то бы с маху повисла на шее отца, только ступи на порог. Повисла бы, принялась целовать.