Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Вроде бы не отличался особой образностью мышления, и все же откуда-то явилось, предстало. Возникло, как нежданный гость на пороге.

Перед мысленным взором замельтешила вьюжная пелена. Сквозь нее темно и расплывчато проступил старомодный поезд Москва — Петербург, возглавленный не электровозом, а его прародителем с высокой черной трубой, извергающей клубящиеся пары. Картина мелькнула всего на мгновение, но миг уплотнился — вот волшебство! Что это? Где? Тверь или Бологое? Не все ли равно, какое название вырисовывается на вывеске, заслоненной от прибывшего состава белыми пушистыми хлопьями, летящими сплошняком. Чуть различимы, чуть светятся предки нынешних фонарей. На дощатую заснеженную платформу, радуясь свежести морозного воздуха, выходит Анна Каренина. Налетевший вихрь вздымает ее пелерину, треплет на муфте мех. Сквозь гул непогоды прорывается голос Вронского: «Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего я не забуду никогда…»

А сам он, Зубрила? Чего только не вещал доверчиво внимавшей Корине, когда они кружили вечерними переулками в обход школьного интерната! Был неподдельно искренен… покуда не спохватился. Стыдно признаться: у графа в офицерской шинели на больший срок достало чуткости и доброты.

Освободиться от нахлынувшего видения помог длинноногий турист, несшийся к головному вагону, задевая кого ни попадя то рюкзаком, то сумкой «под зарубеж», сработанной из отечественной холстины.

— Прошу прощения, — бросил Полунину через плечо, окая по-владимирски.

— Пора! — встрепенулась Корина. Смахнула суровую нитку, приставшую к чемоданной обивке. Владельца его подтолкнула к подножке и с сожалением выдохнула: — Не успели договорить.

Вступив в безмолвный конфликт с проводницей, Полунин высунулся из тамбура:

— Завтра же вышлю письмо!

— Письмо? — ошеломленно повторила Корина.

Вагонная дверь сердито задвинулась, но приоткрытое в коридоре окно позволило былому обидчику подать на прощание голос, перекинуть «высохший стебелек» из давно прошедшего в настоящее.

Отрывисто, в присущей хирургам манере отдавать приказания — зажимы! тампон! — Полунин крикнул:

— Не откладывай! Действуй!

Как бы повинуясь его команде, поезд дрогнул и с ходу пошел. Это не помешало Корине различить в полумгле подбадривающую улыбку, расслышать сквозь шум колес «ранняя обращаемость» или что-то вроде того. И едва донесшееся: «Надейся!»

Не отчаиваться? К этому призывал взмах руки, натруженной с полной отдачей за годы войны и за мирные десятилетия.

Набраться веры и этой верой воздействовать на струхнувшего сына, тем более что в поддержку придет научное разъяснение. В ближайшие дни, можно не сомневаться, в круглых прорезях почтового ящика забелеет — не фантик! — конверт. Адрес будет выведен твердым убористым почерком.

Прежние обиды забыть, пусть их истаивают стремительней, чем набравшая скорость «Стрела». Хорошо иметь дело с аккуратистом: такой, посулив, выполнит без задержки. Какого же числа можно надеяться на письмо, поскольку сегодня второе?

Отступим на два десятилетия назад, в конец пятидесятых годов.

Опять же май. Однако не первое число, не второе, да и девятое позади. Отгремели праздничные салюты, жизнь вошла в рабочую колею. Последний месяц весны вот-вот сменится первым месяцем лета. Сочно зеленеют скверы, парки, сады. Из всех времен года, прожитых Оксаной Тарасовной — нет, в пятидесятые годы для большинства окружающих она все еще Ксана, Оксана, — эта весна вместе с подступающим летом оставят в памяти особо волнующий след.

…Поздний час. Тот самый вокзал, с которого впоследствии в мягком вагоне «Стрелы» отправится к себе в Ленинград Яков Арнольдович, бросив Корине на прощание обнадеживающие слова.

Но то не скоро, то в будущем. Тогда и вокзальная стена, глядящая на рельсовые пути, станет иной. Ей, стене, еще предстоит заиграть переменчивыми огнями, коим назначено, вспышка за вспышкой, отмечать бег быстротечного времени. Подобное новшество пока лишь в проекте, а может, просто в мечтах. Ныне же, в вечер отъезда Оксаны, у края платформы чинно высятся на столбе стандартные уличные часы.

Итак, обстоятельства вынудили Оксану временно (она надеется, всего на денек!) покинуть Москву. Ее багаж — туго набитая узорчатая кошелка и черный фибровый чемодан — в руках Станислава. Он чуть прихрамывает, это у него навсегда. Еще густа, ничуть не тронута сединой пушистая шевелюра. Лицо, тоже можно считать навсегда, открыто и простодушно; время вряд ли когда-нибудь отберет у этого милого чудака готовность сверкнуть юморком.