Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Если честно, то, конечно, история с Сибиряковым началась давно, еще зимой. Хоть и был в голове у меня только мой Петр Великий, но… Саша занимался со мной английским, привозил книги, приглашал в театр. Однажды, в декабре, позвал на свой день рождения. Помню, я одевалась и причесывалась странно тщательно, надела бабкин подарок, медальон на черной бархотке, ощутила через него сразу все балы и наряды. И все равно на этом дне рождения я выглядела девочкой, школьницей, даже не очень прилично. Там сбились совсем-совсем другие люди, иное поколение, разница в шесть-семь лет сильно давала себя знать, они уже взрослые, работают, женаты, говорят о делах, назначениях, окладах. Женщины курят, пьют, мужчины калякают по-английски, пластинки крутятся сплошь французские, американские. Был там и Лёся, мрачно смотрел из угла. Обо мне говорили как о младенце: какая миленькая, и не стеснялись, грозили Сибирякову пальцем; ай, Саша, ай, разбойник! Это было стыдно, а приходилось жеманничать, опускать глазки, подтверждать вроде бы Сашины права на меня.

Он провожал меня, смеялся, пел на улице, шел без шапки и не торопился назад, хотя гости остались без хозяина. Я сообразила: он просто изрядно выпил, я его таким раньше не видела, ему шла свобода, распущенный галстук. Я думала, как быть, если он захочет меня поцеловать?..

И действительно — он стал целовать меня в подъезде, попросил таксиста подождать, — но не робко, не тихим поцелуем в губы, к какому я, так и быть, приготовилась, а крепкими, как печати, поцелуями в плечи, в раскрытую из-под пальто шею, в грудь сквозь платье. Это произошло в полминуты, я вырвалась, побежала, он догнал на лестнице, просил прощения. Потом старался обернуть все в шутку, спрашивал, пойду ли за него замуж, если срочно потребуется жениться, чтобы ехать за границу. Он стал вдруг говорить «ты» — это показалось страшнее его поцелуев, будто я уже ему принадлежала. «Ты умная девочка, — повторял он, — ты особенная, теперь таких нет, ты будешь гениальной амбассадоршей». Я мыла потом шею, губы, глядела на себя в зеркало, искала в лице порок, который позволил Саше так со мной обращаться. Но и прорепетировала все-таки несколько царственных жестов — таких, какими, по моему понятию, должна приветствовать гостей жена посла.

Потом мы с Сашей делали вид, что ничего не произошло, и со временем эпизод затуманился. Только когда Саша начинал вести речь насчет Канады или Австралии, то со значением глядел на меня, мол, ты как?..

Самое поразительное, что меньше чем через год п о с л е Никольского я вышла замуж не за кого иного, как за Сашу Сибирякова. А еще через полгода стала женой Лёси — вот какие зигзаги пошла выписывать жизнь-матушка после Никольского. Это была расплата и наказание за все.

Лёсю на самом деле звали Леонид Францевич Ноль. Сгоряча — мне тогда было все равно, мы расписывались уже после рождения моей девочки, я взяла фамилию мужа. Стала Алиной Ноль. И ненавидела себя за это, ненавижу эту фамилию. Ноль. Ноль без палочки».

«…Бабка говорила: вы не знаете ничего, вы думаете, вы первые и ничего до вас не было…»

Точно, мы так и думали, так чувствовали: не было ничего, мы первые, никто до нас так не любил, не искал, не бежал со страстью и сверхнетерпением: кажется, если день без встречи, сердце лопнет, глаза высохнут, кровь вскипит.

Кроме того, мы думали: никто ничего не видит, не замечает ее вспухших губ после Вшивого леса — она брала лист или веточку в рот, прикрывала губы, не видит наших взглядов, будто намагниченных, нашей игры, прикосновений, глаз, из которых плещет радость. Один час на голой и пыльной земле Вшивого леса, среди дистрофических березок, час поцелуев и объятий научал нас большему, чем все книги и скульптуры мира. От ее платья в крапинку, с белым воротничком рябило в глазах, черненькие кнопки сами собой расщелкивались на планке, запретно белели белоснежные лямки, круглела грудь, неотвратимо, до того, что глаза косят, притягивая меня, — я боялся, я робел, прикасался и отступал, она не запрещала ничего, и — и каждый день мы делали новый шаг вперед, заново проходили уже пройденное, повторяли, как на уроке, и — еще шажок вперед, дальше. Я боялся бабки. Не Елены Владимировны, не своей матери и старшего брата, — никого, но бабки. То есть я боялся и всего, что может из этого выйти, и на чем мы можем быть пойманы, целоваться и притрагиваться — это еще возможно, но все остальное — упаси бог, это незаконно, мораль запрещает нам все, чего бы мы хотели, к чему движемся, к чему рвутся наши тела, губы, руки, рты, к чему несется наша душа. Но бабка была всех страшнее: казалось, она видит нас насквозь. Я всего боялся. Почему?