Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Все уже легли, Валя давно храпела наверху, в мансарде, у бабки с Алиной еще горел свет, стучать к ним и просить воды? У них и без того нет водопровода, и воду Валя носит ведрами с колонки или приезжает водовоз с бочкой. От смущения я попытался кое-как обтереть ноги своими же носками, потом загнул наверх простыни, разрушив красоту постели. Но тоже нелепо: вдруг кто войдет и увидит, что сам я лежу на простынях, а черные ноги выставлены наружу, на полосатый матрас? Я уронил журнал, я чуть не пролил молоко. Я уже не мечтал, как час назад, что, может быть, ночью, когда бабка уснет, Алина вдруг пойдет попить воды — может же такое быть? — и я встану и прегражу ей дорогу. Я проклинал себя, что остался. Я сжался и уснул.

А утром мы с Алиной весело вбежали на террасу после умыванья, когда Валя убирала мою постель, бабка стояла рядом, обнимая журналы, которые она опять несла к себе и намеренно громко говорила Вале: «Конечно, черное, ноги-то небось сроду на ночь не мыл!»

Ну, бабка! А она ведь видела, как я хотел быть чистым и воспитанным, как хотел понравиться именно ей. И она знала, что в семнадцать лет такие слова, сказанные при любимой девушке, убить могут.

Потом, много времени спустя, когда был скандал с бабкой, припомнили мне и эту дачную историю. Я объяснил: «Я просто беспокоить никого не хотел, ведь п р о с т о л ю д и н ы, — я подчеркнул, — как вам известно, застенчивы». — «Ах, какие мы тонкие, — парировала бабка. — Простолюдины! Вам до простолюдинов-то далеко! Вы мещанин, молодой человек, из мещан-с, да! Простолюдин-то по естеству поступит, а мещанское-то понятие какое? Обоср… не стыдно, а спросить, где уборная, стыдно, как же-с!.. Так и запомните!..»

Я запомнил.

Но были и иные уроки, бабка, например, учила одеваться: «Послушайте меня, выберите себе цвет. Какой вам пойдет. Навсегда. Черный, белый, желтый. Носите всегда только черное, или только белое, или только черно-белое, как Монтень. Мужчины должны знать свой цвет. Как и женщины». Я понятия не имел о Монтене, я вообще никогда не думал, что на мне надето и в какой гамме. Но я понял: бабка права. И ей я обязан тем, что ношу белые или черные рубашки, свитера, носки. За это ей спасибо.

Но и слово «хам» я тоже услышал от бабки. «Хам. Хамы». Не в обычном, трамвайном звучании, а тоже в полузабытом, далеком, как «контра» или «простолюдин», нами уже никогда не слышанном. «Хам» в смысле «быдло» и даже в смысле «народ». Бабку томила тоска…»

«…Моя старшая сестра Ольга, дочь от первого маминого брака, как раз в тот апрель уехала с мужем в Иран. За год до этого Оля кончила иняз, вышла за дипломата, за атташе Макарова, — девица она была заводная, все вокруг нее клубилось, и в доме — бабка попустительствовала вовсю — толклось много Ольгиных друзей, однокурсников, кавалеров, как бабка говорила. Бабке очень нравилось в этой кутерьме участвовать.

Ольга уехала, но в дом долго еще продолжали приходить ее приятели, они уже стали теперь приятелями моими и бабкиными, особенно не отлипал Саша Сибиряков и его друг Лёся. Сибиряков-то и учился вместе с Ольгой, я его знала пять лет, теперь он устроился после института во Внешторг, назначения ждал за границу. Уже был элегантный, быстрый, все знал. Бабка черпала у него внешнеполитическую информацию: Сибиряков то ли сам, то ли с чужих слов удивительно умел предсказывать мировые события: кто на выборах победит в Америке, что случится в Австрии или в Колумбии и отчего станет подниматься или падать курс доллара на мировой бирже. «Ох, далеко пошел бы, далеко! — говорила бабка. — Кабы не носик!» У Саши носик действительно подгулял — сам ловкий, неглупый, элегантный, а носик сидит на лице маленький, несолидный, детский, будто Саша вырос, а носик не вырос.

Лёся же, не знаю, почему его звали женским именем, — высокий, сутулый, здоровый, уже полысел тогда, а все: Лёся, Лёся — был всех старше в их компании, некрасив, угрюм, странно груб, насмешлив, самоуверен. Он гений, кричали, физик, химик, без пяти минут доктор наук, лауреат — господи, чему только не веришь в юности!.. Лёся вечно спорил с бабкой, сердил ее, выводил из себя, то из-за науки, а чаще на почве кулинарии: как рыбу фаршировать, как грибы сушить, как п р а в и л ь н о варить гречневую кашу: ровно двенадцать минут. Удивительно, как никто из нас не знал и предположить не мог, что случится потом в жизни с каждым: то лето было рубежом, порогом в нашей судьбе.

Саша и Лёся приезжали на дачу под вечер — с конфетами, с вином, с пирожными. Бабка особенно любила темную «картошку». Саша старался, бабку ублажал. И мы по-старинному, по-мирному пили на террасе чай под шелковым абажуром и вино из зеленых бокалов. Бабке нравилось, она приходила в возбуждение, спорила, въедливый Лёся ее дразнил, Саша меня обхаживал. А я уже ненавидела их приезды, они мешали, мучили тем, что я невольно сравнивала этих искушенных взрослых насмешников в галстуках и пиджаках со своим бедным мальчиком. Я только его хотела видеть, только его! «Что ты их приваживаешь? Все ездят и ездят!» — орала я на бабку. Она отвечала: «Прямо вот ко мне они и ездят!» — «А к кому?» — «Здрасьте!» — «Ко мне?» — «Ты, матушка, совсем ослепла со своим графом!» — «Фу, чушь!» — я плевалась. Но бабку не обманешь, она трясла головой и пророчила: «Плюйся, плюйся, поживем — увидим».