Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

— Почему, узнаю. Вы Сергеев. Здравствуйте.

— Ну, молодчик ты какой! Тсс! Молчи пока!..

Обдало Сергеева теплым, знакомым запахом Валькиного жилья, знакомы были и вешалка, и зеркало, и куча детской и взрослой обуви, и даже круглый половичок под ногами. А с кухни, которая находилась в конце коридора, шипело, пахло жареным луком и слышался громкий голос Даниловны, Валькиной тещи. По коридору ездил на трехколесном велосипеде мальчишка лет пяти — неужели Павлик, которого Сергеев видел еще в пеленках? Играло радио, шумела вода в ванной, и оттуда басил сам Греков:

— Сейчас! Я не слышу ничего!

А из комнаты громко говорила Инна:

— Они сказали, что полторы тонны привезли, а там и тонны не будет, пойди посмотри!

Сергеев тотчас вспомнил, что видел во дворе гору угля, и, должно быть, речь шла об угле.

Сергеев разделся, причесался, поправил галстук. Девочка смотрела на него, и мальчишка перестал ездить и тоже смотрел. И вдруг сразу вышел из ванной Греков в майке и полосатых пижамных штанах, а из комнаты Инна с годовалым примерно ребенком на руках, а из кухни большеносая, краснолицая Даниловна и за него еще паренек, тоже большеносый и красный, лет восемнадцати, — он нес тарелку с оладьями. И все вместе сразу увидели Сергеева, на секунду остолбенели, а через секунду начался крик и галдеж, вопли и объятья, Сергеев и Греков тузили друг друга, кричали, Инна тоже кричала, и Даниловна кричала, и орал испуганно ребенок у Инны на руках, а мальчишка упал с велосипеда.

Еще через две минуты паренек — это был внучатый племянник Даниловны Саша — побежал в магазин, а Сергееву, уже без галстука и без ботинок, демонстрировали Вовку — того самого, что орал. («Дядя хороший, дай ручку дяде, Вовочка дядю не боится…») А Елка обнимала Сергеева за шею и глядела на него вполне влюбленно, а Павлик, выскакивая из коридора, строчил в Сергеева из пластмассового автомата. Инна спрашивала о Ритке и о Катьке; Даниловна кричала, как, мол, не стыдно, что нет у Сергеевых до сих пор второго ребенка; Валентин паясничал:

— Смотрите, не побрезговал, зашел, уважил! — и кланялся в пояс.

Потом сели за стол, много ели, пили, и снова все громко, наперебой, кричали. Даниловна и паренек Саша пили водку наравне с Грековым и Сергеевым, паренек, оказывается, был на Правом проездом: закончил школу, не попал в институт, почти год проболтался где-то, а теперь завербовался в Якутию, тоже на строительство гидростанции. Все паренька ругали, говорили, что надо учиться, у него горели уши, он заметно захмелел и тоже кричал:

— Теперь все по-другому!

Все это продолжалось очень долго. Что-то рассказывал Сергеев, что-то Греков, потом гнали спать детей, которые никак спать не хотели, потом стали вдруг есть бульон, и под бульон появилась новая бутылка. Паренек Саша пересел на стул рядом с Сергеевым, близко склонялся к нему и страстно, преодолевая пьяное косноязычие, говорил, что все прежние поколения, в том числе и поколение Грекова и Сергееева, гроша ломаного не стоят, что самые лучшие и честные — это те, которым сегодня восемнадцать, и хотя все их презирают, считают стилягами и материалистами, но они себя еще покажут. Сергеев слушал с нетрезвой тоже заинтересованностью, спорил с мальчишкой и иронически усмехался, когда не знал, что сказать, и останавливал Грекова, который смеялся над пареньком и обронил вдруг фразу:

— Мы тоже сюда приехали такие, как ты!

— Ну а что? — быстро спросил Сергеев и повернулся к Грекову.

Друг Валька, широколицый, кудрявый, с заметным уже животом под белоснежной рубашкой, пьяный, сытый, источающий одну иронию, откинувшийся на стуле, обнимающий одной рукой жену — Инна давно уже не участвовала в споре и зевала, — красавец Валька Греков изо всех сил старался доказать своему юному родственнику, что тот ни черта не понимает в жизни.

А потом они остались вдвоем, Сергеев и Греков. Даниловна постелила Сергееву в «кабинете» — эта большая комната называлась так потому, что тут стояли шкафы с книгами и письменный стол, за которым делала уроки Елка. Оба валялись на полу на ковре, погасили верхний свет, оставив настольную лампу, курили сергеевские сигареты. Греков вынул откуда-то из книг початую бутылку коньяку, принес кофейник, пили кофе. И Сергеев рассказывал, как путешествовал сегодня по Правому, и как ему было грустно (а серая плотина, готовая, огромная, все стояла перед глазами), и в который раз порывался идти к Иволге. А Греков, большой, красивый, располневший, сидел в трусах на ковре и пьяно повторял: