Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

— Что ж так, в масштабе восьмилетней? Устала копья ломать?

— Нет. Но просто зачем? Все построили, все сделали. Был на плотине, видел?

— Ну как же! — Сергеев вдруг понял, что весь день, все эти несколько часов не уходила у него из памяти плотина. — Какая стоит, собака, а?

— Ну вот. Так что мы свое дело сделали. — Она невесело усмехнулась. Потом сняла очки, глядела прищуренными, милыми, совсем взрослыми глазами, усталыми глазами учительницы.

— Ивка, а помнишь?..

— Ну вот сразу «а помнишь»! Я все помню… Чего мы стоим? Тебе куда, Сергеев? А то мне нужно за хлебом, пока на обед булочная не закрылась. Проводишь?

— Ну! Я же вольный казак. Давай свои тетрадки…

Они снова повернули на Енисейскую, зашли в булочную, с Иволгой почти каждый здоровался. На ходу она рассказывала новости: кто уехал, кто остался, у кого кто родился, кто женился, кто развелся.

— Саперов почти не осталось. И вообще инженеров — раз-два и обчелся. Из интеллигенции только врачей десятка два да мы, шкрабы грешные. Да и то, если правду сказать, все по норкам своим сидим. Я Рафика уже месяца два не видела, если не больше, они ведь теперь на комбинате все. А комбинат, между прочим, тоже обещают к Первому мая сдать… И Вальку, не помню, когда видела, он совсем погряз в своем семействе, на машину деньги копит…

— Ну а ты сама-то? Кто-то говорил, что замуж вышла, дочку родила?

— Сына. Два года сыну. Он у мамы сейчас в Ленинграде… А мужа… мужа больше нет, так получилось…

— А я в прошлом году встретил Сережу Когана в Латвии, мы там новую станцию…

— Я знаю. Он был тут проездом под Новый год. Два дня, вот вроде тебя… Ну что, зайдешь? Правда, ко мне сейчас ученик придет, и ералаш там у меня…

Они подошли к знакомому подъезду. Одна половинка двери была оторвана. Иволга жила все в том же доме, в той же, видимо, комнате, на втором этаже.

— Ладно, я не пойду. Мы, может, вечерком. Я найду ребят, и мы завалимся, идет?

— Ну, заваливайтесь.

Ей не хотелось от него уходить. Он, наверное, сейчас счастливый и легкий. А она устала. Одна. Смотрит умными, увеличенными стеклами очков глазами. Толстенькая. В платке. Усмехается. А какою казалась прекрасной.

— Ну ты что? Иволга? Что ты, старушка, грустная? — Сергеев взял Иволгу за руку в белой варежке.

Она подняла лицо, посмотрела вверх, на небо. Потом опять на Сергеева.

— Да ну что ты, Андрюшка! Я ничего. Все о’кэй!.. — Она отняла руку. — Так вы заваливайтесь. А то я знаю эти обещания…

Черт, неужели никто к ней не ходит? Вот дожили.

— Железно, ваше величество! — Сергеев пошло, бодренько подмигнул и пошел.

— Шапку надень, пижон! — крикнула Иволга вслед. — Не май тебе!

И снова вышел Сергеев на Енисейскую, снова двинулся куда глаза глядят, миновал свой дом, свои окна в первом этаже, где висели чужие занавески, а на подоконнике спала на солнышке кошка. Хотел зайти, постучаться, узнать, кто живет, но как-то неловко: чего вдруг вопрусь?

Еще через полчаса он вышел к старенькому стадиону. Стадион показался совсем крошечным. На месте клуба действительно было голое место, занесенное грязными сугробами. По сугробам — следы детских лыж. Много раз за четыре года он вспоминал почему-то именно клуб, представлял себе, как приедет и постоит здесь. Много раз вспоминали они с Риткой, как играла она «Бесприданницу». И вот нате вам — пусто, нет ничего. Все течет, все изменяется.

Было около четырех часов, на улице стали появляться рабочие, мужчины и женщины, в робах и ватниках, потянулись крытые «будки», которые останавливались, подобно московским маршрутным такси там, где потребуют: стоит только постучать по кабине. Причем, если раньше «будки» после работы шли всегда от плотины, то теперь с противоположной стороны — от комбината. Солнце продолжало светить, было тепло, и люди шли не торопясь, нараспашечку. Но Сергеев вдруг устал, хотелось есть, все ему немного надоело.

В половине пятого он заявился к Грековым. Друг Валька жил в одном из лучших домов, на втором этаже, в трехкомнатной квартире. Он получил ее незадолго до того, как Сергеев уехал, и они еще успели тогда справить новоселье в необычайно просторных апартаментах.

Волнуясь, Сергеев поднялся по деревянной лестнице, позвонил. За дверью слышались голоса, и, как всегда, вкусно пахло жареным или печеным.

Открыла девочка лет двенадцати — это была, как Сергеев понял, старшая Валькина дочка — Елка. Неужели она так выросла?

— Здравствуй, Елка, не узнаешь меня, наверное?