Константин Строф - Плач Персефоны

– Что за запах воцарился? – тихо произнес он, нахмурившись и выведя при этом своим тяжеловесным слогом самого себя из задумчивости.

– Травят блох, – ответила Ольга.

Нежин дважды моргнул и пристально посмотрел на нее, узнавая.

По давней привычке он приписывал повсеместно человеческим словам и бесчеловечным явлениям значений больше, нежели они в действительности имели и зачастую – способны были иметь.

– Довольно смешно.

– Нет, я вполне серьезно, – ответила Ольга с улыбкой. – Разве ты не видел объявления? Сегодня производят обработку. От блох…

Нежин вскочил и надел брюки, чуть не упав со спутанными ногами. И хлопнул дверью.

– Куда ты ходил? – спросила Ольга без прежней улыбки, как только он вернулся.

– Открыл лаз на чердак, – ответил Нежин, переводя дыхание. – Иначе все пойдет через наше бедное на блох жилище. Не думаю, что от этого будет польза или хотя бы удовольствие.

Через некоторое время запах действительно улетучился.

– Ну вот, – задумчиво произнесла Ольга, изогнув брови, – твоя одинокая соседка, небось, сейчас бурчит, зачем ты открыл ту дверь, ведь и без того все рассеялось.

Ольге совсем не было свойственно, кривляясь и меняя голос, изображать речь других. Но шутки от этого нимало не теряли. Становились порой только прозрачнее. Правда, это редко ценилось в их среде, как любое малосольное блюдо.

– Неплохо, – усмехнулся Нежин. – Такую паралогию нарочно не выдумаешь.

И радость его была искренней. Он добродушно поглядывал на Ольгу и совершенно не подозревал, о какой соседке шла речь. Ему честно думалось, будто от начала и до конца была то ловкая инсценировка ради шутки.

И все-таки он посетил еще раз дом на клеверном пригорке.

Когда телефонные звонки перестали получать ответ, Пилад, погрузившийся в прерывистый мир длинных гудков, собрался в дорогу.

Местечко, в котором «гнил» (Пилад чувствовал, что в это странное время образность может ненароком обратиться безобразным цинизмом) отставной военный, из-за своей сравнительной удаленности заметно отличалось от столицы. На здешних изогнутых улицах царил мнимый покой. Деревья морило безветрием. Отдыхали в глубинах крон птицы. Пилад не заметил ни одного патруля, на тротуарах и в подворотнях еще не попадались мертвецы, отважившиеся покинуть в заключительном томлении свои затхлые убежища. Было ощущение, что все ужасы, виденные прежде, не более чем тяжкий предрассветный сон.

Транспорта также не наблюдалось. Потому до генеральского дома Пилад был вынужден идти пешком. Духота поезда все еще висела тяжестью на затылке и висках, а карикатурная тень с издевкой бороздила неприбитую пыль. На пути повстречалась колонка. Недоверчиво опустив рычаг, он несколько секунд смотрел на прозрачную струю, словно та могла таить в себе угрозу, и наконец, в чем-то негласно убедившись, наклонился и подставил правую щеку под ледяное журчание. Солнце вместе с небом в то лето, видя происходящее внизу на одном еле различимом с их высоты клочке земной поверхности, из солидарности не желало униматься, иссушая все вокруг.

Меж тем в душе Пилада неподвластная окрестной картине царила зима, вечная в его одиночной камере. Он размышлял над этим, стараясь развлечься и не замечать ни зноя, ни шагов. В данном случае то была не очередная унылая попытка подчинить языку своему неразумных метафор, а потертый вопрос восприятия. С самых первых лет, когда начало сознаваться присутствие телесного, беспокойного, говорящего, чего-то неизменно просящего двойника, он, закрывая глаза, видел себя в овальном годичном цикле. Это был его персональный календарь, прикнопленный с обратной стороны век. Слева – грязноватая желтизна осени, справа – неразборчивая синева весны, чуть в отдалении – нефритовая зелень короткого малознакомого лета, сам же он, уменьшенный до размеров клопа, жалкий – в сумрачном бесцветном триптихе зимы независимо от времени года. За такими раздумьями Пилад пересек безмятежно стрекочущее поле и подошел к знакомому белокирпичному особняку, забравшемуся на пример хозяйского самомнения повыше над долом. Мысли, как ни странно, помогли на какое-то время забыться, но не избавили от зноя, безраздельно завладевшего к тому времени телом. Для любого притворщика торжество материи всегда крайне досадно.

Дверь на сей раз оказалась незапертой. Протяжно всхлипнув, она впустила внутрь. Воздух за ней был недобр. Постояв несколько секунд в нерешительности, испуганно ловя глазами каждую вспорхнувшую пылинку, Пилад позвал. Генерал удостоился оклика первым. Не замечая собственного малодушия и отчего-то испытывая страх, Пилад позвал снова: обоих. Постояв еще немного, он неуверенно повернулся к двери, но внезапно дрогнул всем телом и замер: край одного из зрачков тронуло какое-то движение. Постепенно успокоив сердцебиение, Пилад осмотрел зеркало, укрывшееся в полутьме прихожей. Прежде его он не замечал, видимо, пребывая в упоении тонким силуэтом шагавшей всегда на отдалении Веры. Вот она проходит вперед и распахивает руки в стороны с сердечностью, мочи наблюдать которую в Пиладе нет. Он отвернулся, снова встретив собственный кадык, радиально поросший щетиной, а чуть выше – почти не отличимый от него подбородок. Большего Пилад видеть не пожелал и беззвучно отступил назад, почти вывалившись, как и в прошлый раз, за дверь.