Константин Строф - Плач Персефоны

Немного сил пришлось уморить ему, чтобы отыскать дом гробовщика. Первая же встречная, кособоко несшая корзину картошки, бессильно подняла свободную руку и указала направление, тотчас разразившись потоками слез. Как полноводны, должно быть, в этот год были реки, и как жаль, что Пилад так и не повидал ни одну из них – нежно им любимых, сковавшихся льдом в ответной тоске.

Пилад в крайнем неудобстве поспешно оставил женщину с ее ношей и думами и побрел в гору. При нем плакала только мать, и каждый раз, как она начинала, новая тропинка ждала его стертые сандалии. Теперь дороги давались значительно тяжелее. Несмотря на то что стрелки часов давно перевалили полдень, жара не унималась и впереди над пыльной брусчаткой призывно колыхалось марево. Чуть выше за пустоцветом крыш прилег к земле нагретый небосклон, утративший свою лазурность и поблекший – точно ошпаренный. Пилад не бывал в этом месте прежде, но его совсем не занимала первобытность целого скопища предметов, оттенков фасадов, невнятных плакатов, размещенных на некоторых из стен, лиц и одежд, изредка мелькавших за серыми от солнца и воды, некрашеными по непреложным традициям бедности заборами. А паутины скрещенных надписей с номерными заглавиями он уже видел, повсюду и не удивлялся их обыденности.

Дорогой попалась еще одна древняя колонка – настоящее антикварное чудо, низкорослое и недоверчивое, отлитое из чугуна, должно быть, задолго до рождения путника и обреченное неизменно откликаться на прикосновения не церемонящихся рук. Пилад жадно склонился, но очень аккуратно припал углом рта к ледяной, отобранной у самого Тартара струе. Жара испарила страхи, и он никак не мог напиться. Рычаг от тысяч нажатий стал совершенно гладким, а чугунная запотевшая голова манила прижаться щекой. Однако нужно было двигаться дальше. Пилад насилу оторвался от источника холода и покоя, найдя, что ухода его ждет не только растекающаяся лужа. В паре шагов сидел на корточках мальчик, лаконично отмеченный следами начинающейся, скупой на ухаживания болезни. У ребенка были грустные глаза, серо-голубые и узко посаженные – столь характерные для его народа. Пилад сочувственно посмотрел на того, кому жить, вероятно, оставалось меньше недели, и поспешил прочь, изводимый мыслью о всеобщей непричастности во славу бедствий.

Нужный дом Пилад узнал сразу. Перед ним не стояло указателей, вывесок или трубящего герольда, не обнаруживалось нигде поблизости даже штабелей красноречивой продукции. В самом доме было что-то не так. Он был высок, с острым, выдающимся вперед горбом крыши, на котором только и недоставало, что зевающей горгульи или родного анчутки; узкие окна были наглухо закрыты ставнями, а калитка во двор громогласно распахнута. Пилад, не раздумывая, вошел.

Он долго стучался – ему не открывали. Наконец за дверью послышалось шарканье шагов, и глазам предстал сам мастер, как и дом, не оставляющий сомнений в своем ремесле. Он был почти на голову выше Пилада – как будто с одной целью: однажды вызвать у коллеги наибольшие затруднения. При внушительном росте его отличала необычайная худоба, на впалых щеках, словно изготовившихся навсегда присвистнуть, обильно росли луковичными корешками волосы, скручивающиеся книзу в редкую нестриженую бородку. Несмотря на погоду и заспанный вид, наряд его составлял черный костюм-тройка, добротно сшитый, но все-таки короткий рукавами. Тощую шею вместо галстука облегал шелковый темно-коричневый платок. Пилад, как мог, объяснил, чего хочет. Гробовщик все это время смотрел куда-то в сторону, не кивая и с каждым словом все больше морщась. Он не взбодрился, даже когда Пилад вытащил приличную пачку зеленых староградских купюр, желая показать, что осознает всю трудность сложившейся ситуации. Он представился дальним, но единственным родственником генерала. И, соответственно, его юной дочери.

Гробовщик наконец повернулся и недоверчиво глянул сверху. Пилад с досадой решил, что, как всегда, наврал неубедительно. Затем ему вздумалось, будто гробовщик вообще не знает ни генерала, ни его небогатой семьи, а самой последней прокралась крайне неприятная мысль, что вышла все-таки ошибка: перед Пиладом никакой не гробовщик и он зря проливал пот перед ним столько времени, вдыхая тлен полутемных сеней. Как-то странно покоило и не ужасало присутствие постороннего в личной трагедии. Явление смертности человеческого существа стало слишком знакомым всем вокруг и, в общем, делом обиходным; и зной вместе с долгим подъемом поселили в Пиладе нервное равнодушие ко всему, кроме тени и струек, щекотливо путешествующих его спиною.