Константин Строф - Плач Персефоны

Пилад с полным безразличием отвернулся и пошел пешком. До ближайшей автобусной остановки было около километра. По голове прокатывался цельный поток новых ощущений. Пиладу чудилось, что он обзавелся еще одним органом чувств. Дыхание помолодевшего солнца припекало правую щеку, левую колол нервный северный ветер. Пилада будто пытались разделить надвое. Он невозмутимо продолжал свой путь, представляя себя здоровенным рыжим парнем с лукавой усмешкой и омеловым хлыстом на плече.

Тополя заслужили прозваться наиболее человечными деревьями. Воздух над головой наводит на эту мысль. Столько растраченного попусту семени, а всходов все нигде нет. Можно, разумеется, вообразить, что почва не та или чего-то не хватает в воде, иначе греют лучи, но опять-таки – слишком человеческие объяснения. Поспешные и порочные. Тополя вздымаются, словно гигантские одуванчики, гниющие заживо, только и ждущие своего игривого сторукого великана. Большие, но слабые, с хрупкой древесиной и рыхлой корой. И предают они в первых рядах, пугаясь осени как огня.

Пилад шел, ловя парящие бледные комочки кровавыми губами. Быть может, хотя б в его барсучьей толще зародится новая жизнь? А тогда – кто знает? – возможно, научится усваивать лимонный, расточаемый повсюду свет и перестанет питаться падалью или по крайности новый его пол будет причислен к прекрасным.

А деревья и поныне делают вид, что ничего не слышат. Облака не выносят и уносятся прочь.

Обиженные тополя пригрели под собой огромную свалку. Она еще издали приветствует путника запахом провяленных экскрементов. Но безносые деревья продолжают склонять к Пиладу свои ветви. Все части тела тянутся вверх, желая прикосновения. Ладони похлопывают их мужские верхушки, гладят их женские длинные руки, журят, разя мнимым превосходством.

Пилад, не меняя шага, переступал через разбросанный по земле мусор и вилял из стороны в сторону, обходя особо внушительные кучи.

Земля пестрит повсюду, куда хватает силы дотянуться взглядом. Пилад остановился, умиленно осматриваясь. Ворон размером с бельгийскую овчарку рысью поскакал в сторону. Разжиревший на щедрых помойных харчах, он более не мог летать и, косясь на Пилада, продолжал медленно отходить, тревожа клубы тополиной спермы. Хотел было что-то сказать непрошенному гостю, но тот поднял руку, показывая, что уже уходит.

На восходе и в путь, прежних мук желтизна…

Неудержимо сладко, точно беглые кляксы страдания на молодом женском лице. Шаг за шагом – идем, не оглядываясь, а мягкая земля сама принимает под ногами нужную форму. Не забыть о дыхании. Выдох. За ним вдох. Столь же бесполезный, когда не повторить все сначала.

Или стоять на месте? А все вокруг движется мимо… Словно ручей, река, море – суть одна: лоснящаяся спина проворного, обманом кормящегося существа.

Сочнее свежевысеченного задка. Что за распутника уносит в путь?

Так много про взгляд и ничего про глаза. А они тем временем скачут рука об руку чуть впереди, но никогда не приближаясь настолько, чтобы быть без толку раздавленными слепыми сапогами. Равнодушно выплясывают хвостатые в такт шагам, покинув тесные орбиты, и не замечают ничего. Почти ничего: лишь изредка подбираемы по-особому яркие краски. Зелень отвергнутых листьев, синева луж, удушливый пурпур мыслей. И ни капли крови – странный сезон. К Хель извинения.

Странное прочтение, как водится, получит в свое время этот миф.

Наконец по лицу отрезвляюще хлестнула холодная семипалая рука. Глаза, помянутые не так давно, успели закрыться в самый последний момент. Твердые продолговатые листья, как оказалось, заменяли той сторожевой длани персты. Пилад, шевеля горящими губами, очарованно смотрел перед собой. И не думал питать обид.

Ясень, могучий и грациозный, – даже не повел бровями, лишившись пары своих зеленых чешуек. Они с трудом разрываются, впиваясь в ладони, их плоть, твердая и гладкая, идеальна для мужчины, а аромат, втянутый из сферы сплетенных пальцев, сух и призрачен, в нем видятся опущенный к земле лоб и серп кадыка, обрамленный щетиной; лучшие из умов не удивляются тому, что от этих листьев до сих пор отдает золой.

Мы все когда-то жили в другой темной стране, пугавшей своим безмолвием. Тот страх прочно засел в наших головах, понуждая невольные от природы тела к постоянному движению. Но трое вдохнули свет в деревянные уши, спрятали под скорлупу отсеченных гигантских век, навсегда сомкнув их над головами. И обмотали ивовые ветви вокруг шей.