Татьяна Булатова - Большое сердце маленькой женщины

– Никому, – спешно согласилась Саша и, не дослушав Милин рассказ, выскользнула из подъезда и устремилась домой, краем глаза заметив, как в кустах отцветающей сирени прячется отлученный от дома бузотер Вася, он же главный медиум и по совместительству массажист при инвалидах. Но сейчас, прямо скажем, ей было не до него.

Дойдя до высокого крыльца, ведущего к двери с табличкой «Образцовый подъезд», Александра неожиданно передумала возвращаться домой и пошла в противоположную сторону. Миновав тихий, заросший зеленью тенистый двор, она оказалась на оживленной улице, наполненной фырканьем поднимавшегося в гору транспорта всех мастей. Эта улица не была предназначена для прогулок: тротуары лепились к стенам домов, с трудом вмещая даже одного человека, воздух бурлил выхлопными газами, но почему-то Саше хотелось находиться среди этого грохота, хотелось видеть сосредоточенные лица водителей, нетерпеливых, сбившихся в стайку пешеходов и привыкших к городскому шуму голубей, взмахивающих крыльями.

Так чувствует себя человек, выписавшийся из больницы, соскучившийся по интенсивному ритму жизни, по бытовым делам, уставшим копиться в ожидании его возвращения. Нечто подобное переживала сейчас и Александра, стремительно спускавшаяся вниз по улице, совершенно забыв, что идти нужно степенно, осторожно, словно несешь хрустальную вазу. В общем, так, как положено тяжело больному.

Впереди, за огромной стелой, воздвигнутой в честь победы в Великой Отечественной войне, блестела река, почему-то не синяя, а голубовато-белая, как зеркальная лента с прихотливым изгибом. Отсюда, сверху, казалось, что до нее рукой подать, но Александра знала: это иллюзия – до воды километров десять, а то и все пятнадцать. Выросшая в этом городе, Саша изучила непостоянный нрав реки и знала, как легко та меняет свое обличье. Например, за стелой она являлась наблюдателю уже не как узкая лента, а как огромная ртутная капля, на поверхности которой можно было рассмотреть опрокинутое небо с плывущими по нему облаками. Александра знала поблизости пару заповедных мест, откуда река вполне могла сойти за море, потому что другого берега не было видно: сплошная бескрайняя синева со свинцовыми промоинами. У тех, кто в городе оказывался впервые, дух захватывало! Большая вода! Почему же она, Саша, так быстро привыкла к уготованному ей с рождения чуду и не замечала этой божьей красоты?!

Александра остановилась: действительно, когда в последний раз она смотрела на реку? Нахмурившись, вспомнила: не так уж и давно, может быть, пару недель назад, по Васиному наущению… Мысль о проведенном ритуале заставила ее отвлечься от раскинувшегося перед ней великолепия. И эта же мысль запустила в ее сознании процесс внутренней ревизии, пока еще хаотичный, но достаточно интенсивный для того, чтобы обнаружить расхождение между воображаемым и реальным. «Будешь у меня как новенькая», – крутились в Сашиной голове слова Нины Андреевны. «Как новенькая…» – повторяла про себя Александра, спускаясь в подземный переход, ведущий к стеле. Она шла, не разбирая дороги, не обращая внимания на попадавшихся навстречу людей, не чувствуя мерзкого запаха плесени и впитавшейся в бетон мочи, шла, словно в вакууме, не ощущая собственного тела. Но оно тем не менее верно служило своей хозяйке, не оттягивая на себя драгоценного внимания человека, озабоченного одной-единственной целью – найти свой путь. А вот насколько долгим он будет, можно было только догадываться…

Перед Сашиными глазами всплывали разные эпизоды ее бурного «романа» с Нинон, почему-то прежде не казавшиеся ей столь циничными и пошлыми. Их было много. Невероятно много! Оказывается, память Александры была набита ими до отказа. Вот, например, окруженная подвыпившими подругами Нина Андреевна щедро делится секретами пациентов, предупреждая, что вот из этого, именно из этого стакана пила Ленкасифилитик, три креста, директорская дочка, так что осторожно, смотрите, за что хватаетесь. А вот на этом месте (Саша зажмурилась, представляя, как Нинон тычет в одну из табуреток указательным пальцем), сидел сам Тюлюбей, директор рынка, «непромытый чурка», на руках – проказа, сделано потому что, больно уж место хлебное, потому и дочь-наркоманка, но помочь нельзя и не надо, все равно скоро сдохнет… «И поделом!» – громыхнули в ушах Александры ужасные слова Всемогущей. А следом за ними всплыл образ маленькой, щупленькой Лидуси, медсестры заводского профилактория, стриженной под мальчика и выглядевшей, как состарившийся мальчик: узенькие джинсики, клетчатая рубашонка, крупные мужские часы на левой руке, за ремешком которых прятался фрагмент частично сведенной татуировки «Н». Эта неопределенной ориентации женщина служила Нине Андреевне столь самоотверженно, что даже Мила воспринимала ее как служанку и обращалась к ней на «ты», подтрунивая, что та никогда не носит женского платья. «Хочешь, я тебе свое подарю?» – веселилась Мила, а Нинон, снисходительно поглядывая на ее выходки, журила Лидусю за то, что та даром теряет время, откладывая смену пола: «Ладно, Лидка, здесь все свои. Ты кто? Мэ , – мычала Нина Андреевна, – или жо ?» И тогда Лидуся становилась багровой, седенькая головка ее начинала от возмущения потряхиваться, а руки суетно нащупывали крошки на столе.