Владимир Некляев - Кашинская квартира

Покойник, как показалось Севко, пустил слезу.

— Любовь к тебе оживила мое сердце!.. Как жаль, что ты умер раньше меня, ах, как жаль! — протянул он руки к Добролюбову, и тот спросил Севко:

— Вы читали «Последние песни»?

Последних песен Севко не читал. Некрасова он знал только потому,

что тот — это Севко со школы помнил — прославил трудовой подвиг простого белоруса на строительстве железной дороги.

— И-мен-но!—воскликнул Добролюбов, прочитав его мысли. Они все умели мысли читать, так что непонятно, зачем книги писали. — А кто еще из всей мировой поэзии прославил трудовой подвиг простого белоруса на строительстве железной дороги? Вот он прославил? — ткнул Добролюбов пальцем, кажется, в Мицкевича, который сидел в ногах покойника и молчал.

— Не прославил! А почему?

— Потому что поляк, — сказал Белинский. — Не русский.

Мицкевича это задело.

— При чем тут: поляк, не русский?.. — впервые подал он голос. — При мне чугунки не было.

— А при нем не было белорусов! — наклонился Белинский к покойнику. — Но он же написал! Предвидел! Гений!.. — И повернулся к Мицкевичу. — А ты не предвидел.

Из последних слов выходило, что Мицкевич не гений, и тот обиделся.

— Как это белорусов не было?.. Я сам белорус!

Белинский поморщился:

— Знаем, какой ты белорус…

— Самый натуральный! — вскочил с дивана Мицкевич. — Нальшанский! Из Новогрудка!..

— Без юдофобии! — стал между ними Добролюбов. — Надоело!.. — И бросил Мицкевичу: — Был бы белорусом, писал бы по-русски! Как Пушкин.

Последних слов Добролюбова Севко не понял. Мицкевич, похоже, тоже. Видно было — он искал, что ответить Добролюбову, но не нашел и снова сел на диван, подвинув покойника.

— А-а-а! — поднял палец вверх Добролюбов. — Я же сказал!

Что он сказал?..

— Про белорусов мало пишут, — печально промолвил покойник. И, помолчав, добавил: — Я написал две строчки, и столько шума.

Все закивали: да, мол, совсем мало пишут про белорусов, и все посмотрели на Севко, как будто чего-то ждали, а он смотрел на всех: чего?

— Подойди и скажи спасибо, — толкнул его в бок Добролюбов. — Подойди и скажи!..

Сказать, конечно, можно, только за что он должен благодарить? Не его же трудовой подвиг покойник прославил, да и не было за Севко никаких подвигов, не считать же подвигом завалившийся мост, но поскольку ситуация и без того становилась напряженной, он решил ее не обострять. Подошел и поблагодарил.

— Не за что… — сказал покойник, и Мицкевич буркнул: «Верно…», — чего покойник не мог услышать или не захотел услышать, спрашивая Севко: — А вы могли бы московского мэра вернуть? Ну, если не сами, так через кого-нибудь?

Как он московского мэра вернет? Через кого?.. Он и минского не вернул бы, если бы того прогнали. Вон он Зусману написал, потому что директор института попросил, чтобы тот вернулся — Зусман не ответил даже… А директор, узнав, что Зусман даже не ответил, еще и насмехался: «Не у-ва-жа-ет вас Зусман…» И по плечу похлопал.

Всю жизнь кто-то по плечу похлопывает.

Покойник вздохнул, как будто знал, что это такое, когда тебя всю жизнь похлопывают по плечу, и взял карты со столика.

— Зусмана мы можем вернуть… Сыграем? Выбор за вами: бридж, покер, преферанс?

Выиграете — Зусман ваш.

На кой черт ему Зусман? И как они могут вернуть его? А если и могут, так пусть с директором играют. Это директора без Зусмана, потому что мостовиков совсем не осталось, из института погнать могут. Как мэра из Москвы.

— Я тебе поиграю! Я тебе руки повыдергиваю! — накинулась на покойника, как будто убить его хотела, худая изможденная женщина, никакая не сиделка, какая сиделка так накинется, только жена. — Все спустил, похоронить не на что!

— А зачем его хоронить? — рассмеялся Мицкевич. Он и так хорошо лежит.

Не похоже было, что он сидит около постели Некрасова по-дружески. Если бы Некрасов был жив, то можно было бы подумать, что Мицкевич ждет, когда тот умрет.

Покойник не обиделся.

— Знаешь, почему я сохранился, как новый? — весело спросил он Мицкевича. — Потому что умер под Новый год! В России! В лютый мороз!

— Так и я, кажется, не летом… — попробовал вспомнить, когда он умер, Мицкевич, а Добролюбов фыркнул, как конь на морозе:

— Ага, в Византии! Когда это в Византии лютая зима была?..

Этих русских послушать, так Византия хуже России, потому что там тепло. И не замерзнешь, если умрешь. Хоть и собачатся они с поляками, конечно, не из-за этого…

Не очень они, похоже, любят друг друга. Да когда это русские любили поляков? Или поляки русских?