Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

— Я люблю тебя, — произнес он. — Мама и ты — два самых дорогих для меня человека. Без вас я умру.

Она коснулась его лица, груди, живота, словно убеждалась, что соперница не похитила его. Легкими прикосновениями гладила, скользила, порождая в теле сладостные вихри, которые погружались в глубину и кружили, словно крохотные водяные воронки. Она колдовала, отваживая от него образ соперницы, замещала ее собой, восстанавливала закономерности мира, в котором они были вместе, и он принадлежал ей нераздельно.

Он был благодарен, пребывал в ее власти. Был окружен ее бережением. Исповедовался ей, как самому дорогому, принимающему его существу.

— Ты видишь, в последнее время я нахожусь в возбуждении. Будто со мной произошли перемены. Еще недавно казалось — моя жизнь прожита. Самое важное, сильное и высокое осталось позади. И теперь моя доля — тихо угасать, вспоминать, хранить наследство, оставшееся от погибшей страны, от пропавших друзей, от истоптанных и испепеленных идей, без всякой надежды кому-нибудь их передать. Мучиться, ненавидеть, чахнуть, видя, как торжествуют враги. Но в последнее время все изменилось. Мне кажется, началось преображение. Среди пустыря начался рост. Всё, что казалось мертвым, стало вдруг оживать. И молодые силы нуждаются во мне.

Она обняла его:

— Умоляю, давай уедем! Пожалей себя! Ты столько пережил, столько всего перенес. Пусть теперь воюют другие. Это дело молодых. А ты садись писать свою книгу. Ты столько всего перевидел, у тебя такая судьба. Ты мне диктуй, а я стану записывать. Как в детстве охотился в волоколамских лесах. Как бабочек ловил на реке Лимпопо. Как был у тебя роман с негритянкой. Ты видишь, я не ревную. Что было, то было. Милый, давай уедем!

— От себя не уедешь. Мой разум одержим одной идеей, как уберечь государство Российское. Как отразить нашествие.

— Мы хотели уехать во Псков. Ты обещал показать святые места, где было тебе хорошо. Говорил, что в России есть священные озера и реки, живоносные ручьи, благодатные пажити. Рассказывал, что у псковских озер есть разноцветные камни, на которых отдыхал Пантелеймон Целитель. Может быть, если я прикоснусь к этим теплым камням, я смогу родить? Прошу, уедем.

Она отвлекала его, заговаривала. Он вдруг успокоился, словно заснул. Погрузился в сон, как в прохладную тень. Вышел по другую сторону сна, в той земле, где был он когда-то счастлив.

То был Изборск, старинная крепость на Рижской дороге, по которой из синих далей во все века катились на Россию нашествия. Натыкались на каменные башни, выпуклые стены, глубокие рвы. На дальних подступах к Пскову ударялись о изборскую твердыню, сокрушая ее остриями стенобитных орудий, огнем пищалей и пушек. Истребляли гарнизон, собранный из воинов порубежной земли. Эти воины, зная о неминуемой гибели, затворялись в крепости и вели бой, покуда остервенелые ливонцы, или поляки, или немцы не добьют ударом копья или выстрелом в упор последнего, раненного на башне защитника. Тем временем Псков, принимая окровавленного гонца из Изборска, успевал вооружить народ, собрать из соседних сел и посадов ополчение, затворить ворота и изготовиться к долгой осаде.

Теперь они с Машей приближались к огромной округлой башне с обглоданным верхом, которая казалась приземистым богатырем. Выпуклая грудь покрыта чешуйчатым доспехом, голова, лишенная шлема, — в косматой седине, а узкие бойницы подобны прищуренным, устремленным на дорогу глазам. Стена от башни плавно удалялась к соседней башне, была в тени, пахла сухим плитняком, птичьим пометом, ароматом увядших трав.

— Посмотри, на стене кресты, — сказала она, всматриваясь в чуть заметные, врезанные в камень «голгофы», казавшиеся строгими нагрудными знаками на богатырском доспехе. — Зачем распятья?

— Они обращены в ту сторону, откуда приходила война. Предупреждение врагу остеречься гнева Господня. Каменная клятва биться до последнего вздоха. Каменное письмо вдовам и детям. Поминальная, высеченная из камня молитва.

Внутри крепости было пусто, простирался луг. Стояла одинокая белая церковь с трогательным изразцовым пояском на главке, напоминавшим вышивку детской косоворотки. На лугу паслись три лошади — белая, красная, черная. Стреноженные, редкими скачками перемещались среди вянущих трав. И все это было окружено прозрачным свечением, словно крепость была наполнена жаром, необжигающим и прохладным, но заставлявшим воздух светиться. Свечением были охвачены стены и башни, церковная главка и звонница, пасущиеся лошади и купы желтой пижмы. Светились каждая отдельная травинка и каждый ломтик сланца в стене. Светилась и она, его Маша, в ситцевом платье, в легкой косынке, с голыми загорелыми ногами, которыми переступала среди лиловых цветочков чертополоха, приближаясь к лошадям.