Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

б) что касается клички нового быка, то он назвал его «Адольфом». Разрешается ли это или воспрещается? И менее ли почетно имя «Адольф», чем «Генрих», ибо таковое община дала его первому быку? Лично он будет оспаривать, что «Адольф» почетнее, нежели «Генрих»: императоры и короли Германии не раз носили имя «Генрих», между тем «Адольфом» не назывался ни один, даже самый захудалый маркграф. Если же почему-либо для его быка кличка «Адольф» окажется неприемлемой, то он почтительнейше просит:

в) известить его об этом, чтобы он мог переменить имя. И, поскольку ему теперь приходится экономить, он хотел бы перекрасить только последние три буквы на табличке в хлеву, и тогда из Адольфа получится Адам. Против такого имени, он надеется, возражений не будет, ведь это имя самого первого человека на земле, от которого, по Библии, произошли все люди, и арийцы Адольфы, и семиты Авраамы.

На сей раз, как ни странно, дело ограничилось лишь строгим предупреждением. Ортсфюрер давал всем понять, что придет пора, когда удастся смыть это позорное пятно с репутации общины, лишить старика права владеть усадьбой и передать ее сыну, Людвигу Грауману. Возможно, так оно и случилось бы, не затей Гитлер войны и не стань благодаря этому старший сын Граумана солдатом.

Немцы побеждали в Польше, побеждали в Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии и Франции, на Балканах и в Африке, и Генриху Грауману было весьма по душе, что после Данцига, Праги и Вены наконец «наведут порядок на Востоке».

— Я, конечно, был с фюрером в неважных отношениях, но только потому, что между нами затесались эти чванливые индюки. Дали бы нам побыть хоть полчасика наедине, и мы бы превосходно договорились. О чем? О солдатах, конечно. Потому что фюрер с самого начала стоял за них горой! И я тоже! Уж фюрер ни за что бы не позволил засунуть лейб-гвардейский полк в окопы. И коль скоро он ведет победоносную войну ради нас, то и я заключу победоносный мир ради него. Германия превыше всего!

Ожидание победоносного окончания войны поселилось сейчас не только в сердце Генриха Граумана — солдата, оно так же нетерпеливо жило в его сердце крестьянина. Окружные власти предложили крестьянам подавать заявления на землю, которую будут распределять на завоеванных просторах Востока; там можно будет безвозмездно получать усадьбы до нескольких сотен моргенов. Генрих Грауман долго колебался, для кого ему просить землю на Востоке: для второго сына Фридриха или же для будущего зятя. Извечная жадность к земле заглушила поднимавшийся в душе стыд. И как раз тогда, когда крестьянин, казалось, окончательно преодолел это чувство стыда, убедив себя, что земля будет достойной и заслуженной наградой за героические деяния немецких солдат, как раз тогда, когда он уже составил было прошение о предоставлении не менее трехсот моргенов земли его сыну Фридриху, обер-фельдфебелю, обладателю многих военных знаков отличия, — пришло известие о поражении под Сталинградом. Тогда заявление перекочевало из кармана Генриха в ящик стола, а сам Генрих снова перестроился. Осторожненько, конечно, но все-таки перестроился.

— Он чересчур зарвался, — стал он говорить о «друге солдата» Адольфе.

И чем дальше, тем его разрыв с Гитлером становился все глубже. Дело ускорил своими действиями ортсфюрер, который не доверял Генриху ни на грош и опять сочинил на него кляузу. Тут подоспело 20 июля 1944 года, на Западе высадились союзники, а в Германию вошли русские. Сотни тысяч немцев из восточных областей потянулись в Померанию и Мекленбург. Вечерами, когда эти несчастные заходили в дом к Генриху Грауману, им подавали суп, но сдобренный изрядной порцией соли:

— Что это за разговоры! Наши войска отступают? Немецкий солдат — лучший солдат в мире! Но что он может сделать, если плохо вооружен, получает плохую жратву и плохих командиров? А?

Генрих Грауман, как и большинство стариков в деревне, все еще был «непобедим на поле брани».

В начале апреля 1945 года война докатилась до Клеббова. Эсэсовцы расставили перед деревней орудия жерлами в поле и выгнали все мирное население. Красная Армия уже стояла на Одере.

Генрих Грауман отослал двух дочерей и тещу с внуками подальше на запад, а сам спрятался на чердаке в хлеву, — ему хотелось остаться в деревне. Ортсфюрер, он же бургомистр, по-прежнему не спускавший глаз с внутреннего врага, выдал его эсэсовцам. Но на сей раз Генрих отказался покинуть деревню; чернорубашечники хотели увезти его силой. Штурмфюрер даже предложил, не долго думая, расстрелять Граумана, ибо на вопрос, не связан ли Грауман с русскими, тот ответил: