Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

— Пожалуй, кусочек можно съесть, — сказал Рамбах, но таким тоном, будто по меньшей мере сообщал о том, что ничего не имеет против достигнутого с русскими урегулирования продовольственной проблемы.

Кельман насквозь видел Рамбаха; хитро посмеиваясь, он положил на рис мясо и полил все соусом. Потом сказал:

— Примерь-ка тулуп и валенки. Если не подойдут, поменяем.

Рамбах примерил. Все было впору. И, присев прямо в тулупе, валенках и меховой шапке возле печки, он принялся есть, и не без аппетита, но был при этом так мрачен, будто его терзали адские муки.

— Вкусно? — с досадою спросил Кельман чуть погодя: его, видимо, сердила кислая физиономия товарища.

— Даже очень, — с похвалой отозвался тот и, словно желая разрядить напряжение, добавил: — Мне вообще все это кажется сказкой.

— Ну, сейчас не до сказок, — живо отозвался Кельман, — говорят, кто-то видел немецкий лыжный дозор недалеко, всего в каком-нибудь часе хода.

— Где, где? — подозрительно оживившись, переспросил Рамбах.

— В направлении вокзала. Очевидно, он еще занят немцами.

— Да ведь это рукой подать.

— Километров десять — пятнадцать будет.

— А русских не слышно?

— Скоро, наверное, услышим. К русским позициям уже отправились несколько человек.

Это известие так ошеломило Рамбаха, что он, поднеся ложку ко рту, снова опустил ее в котелок.

— Значит, ты хочешь… в любом случае… — начал он, но Кельман избавил его от мучительных расспросов.

— Что я хочу, ты уже знаешь, но нам с тобой нужно обсудить еще одно. Мы нашли не только продукты, тулупы и прочую ерунду, там были еще автоматы и даже несколько станковых пулеметов; их уже переправили кому следует. Среди русских, конечно, не все доверяют нам, оно и понятно. Поэтому я сам предложил, чтобы нас, меня и тебя, считали военнопленными; не могу же я отвечать за тебя, если… ну, скажем, если борьба пойдет не на жизнь, а на смерть.

— Ты о чем? — спросил Рамбах, хотя отлично понял Кельмана.

— Если придет час, я до последнего патрона буду защищать свою с таким трудом добытую свободу! Сволота Пфанншмид уже на собственной шкуре почувствовал, что со мной шутки плохи. Последнее время он так нагло за мной следил, что пришлось влепить ему…

— Ты убил его? — всполошился Рамбах.

— Не знаю. Во всяком случае, больше он мне глаза не мозолил. Последнее, что я видел, это как его втаскивали на грузовик.

— А он знает, что это ты?

— Вполне вероятно, но трепаться, надеюсь, не станет. «Ранен в бою с русскими» — звучит куда героичней.

Рассказ Кельмана, холодная деловитость, с которой он говорил о родившейся решимости к борьбе, подействовали на Рамбаха странным образом: у него было такое ощущение, будто он в темноте наткнулся на что-то страшное, и пережитый ужас снял с его глаз пелену — он прозрел. Прозрение заставило забыть и о только что перенесенной болезни, и о своей слабости. Вновь почувствовав себя в западне, он грустно спросил:

— Меня ты тоже пристрелишь, если я поведу себя не так, как тебе этого хочется?

— Разумеется, — отрезал Кельман, подвигая собаке миску с объедками.

Потом он скрутил самокрутку и принялся наводить порядок в своем вещевом мешке. Рамбах пожалел о последнем вопросе, вновь воцарившаяся напряженность угнетала его.

— По-своему ты, наверное, прав, Кельман, — нарушил он через некоторое время молчание, и голос его звучал спокойно и примирительно, — но я считаю, — пойми меня правильно, — что каждый вправе иметь собственное мнение о чем бы там ни было и всегда можно высказать его.

Подбросив в огонь полено, Кельман с готовностью сел рядом.

— Ну давай выкладывай, что у тебя на душе.

Но Рамбах уже пришел в себя; теперь его раздражал и тон Кельмана, и манера вести себя. Пробудившийся в Рамбахе мастер, хозяин вдруг возмутился, что какой-то молокосос-подмастерье позволяет себе так обращаться с ним.

— Видишь ли, Кельман, — решительно заговорил он, — мне уже как-никак сорок три, у меня семья, кое-что в жизни я пережил и очень хороню знаю, как поступать при тех или иных обстоятельствах. Так вот, в нашем случае мы, конечно, обязаны сдаться, если русские накроют нас, тут никуда не денешься. Но немцу стрелять в немца — противоестественно, это фанатизм какой-то, нет, я не могу его разделить.

— Стало быть, если борьба пойдет не на жизнь, а на смерть, ты будешь снова стрелять в русских? — спросил Кельман.

— Я этого не сказал! — взорвался Рамбах.

— А я в этом уверен, — с невозмутимым спокойствием отпарировал Кельман.