Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Несколько секунд Аристид молча постоял на пороге, потом глубоко вздохнул, осторожно прикрыл за собой дверь и повернул ключ. Зеркало возле умывальника отразило бледность его лица.

Раздеваясь, он ощутил тупую боль в левом плече. Мокрая от пота рубашка так прилипла к спине, что сдирать ее пришлось, будто собственную кожу.

Дрожащими пальцами Аристид ощупал багрово-синее плечо, боль в котором с каждой минутой все усиливалась. Левая рука не действовала. Пришлось управляться одною правой.

С большим трудом освободившись от одежды, он еще раз подошел к кровати, низко склонился над Арианой и прислушался к ее дыханию. Убедившись, что девушка спит, достал из заднего кармана брюк, уже висевших на спинке стула, пистолет, тщательно завернул его в темную тряпку, погасил лампу, открыл окно и, по пояс высунувшись наружу, стал толкать платяной вешалкой маленький темный сверток по водосточному желобу влево — под черепицу. Потом тихо закрыл окно и лег рядом с Арианой.

Аристид, конечно, не предполагал, что вечная Ева за всем наблюдала, полуприкрыв свои длинные ресницы. Он осторожно подвинулся к ней и поцеловал в затылок. Левая рука, которой хотелось обнять девушку, совсем не повиновалась ему.

Добрых четверть часа он пролежал с открытыми глазами. Ариана повернулась на другой бок и, как бы невзначай, положила свою правую руку на его раненое плечо. Аристид закусил губу, но не шелохнулся и даже не вздрогнул.

— Больно, мой милый, таинственный Казанова? — тихо и нежно спросила Ариана.

Вероятно, впервые в жизни вопрос женщины лишил его дара речи. Лишь после некоторой паузы он заговорил наконец насмешливым, но каким-то незнакомым ему самому голосом:

— Что с тобой, моя дорогая? Тебе что-нибудь приснилось?

Ариана откинула волосы с его лба и тем же милым голоском продолжала:

— Все в порядке? Сколько у нас времени для себя?

После новой паузы Аристид, к своему удивлению, ответил:

— Все в порядке. А сколько у нас еще времени — это зависит от гестапо. Ты довольна, дорогая?

То, что его «дорогая» довольна, она объяснять не стала. Ариана молча поднялась с постели, принесла мокрое махровое полотенце и осторожно положила ему на левое плечо. Затем она открыла окно и, высунувшись из него, ручкой зонтика отодвинула темный сверток дальше на добрые полметра, под самую черепицу крыши.

Когда Ариана опять легла рядом, Аристид спросил, как она «застукала» его. Вместо ответа девушка сказала:

— На случай, если они придут, запомни: мы поселились здесь вчера в десять часов вечера и ни на минуту никуда не выходили. При необходимости это может подтвердить швейцар.

Резким движением Аристид повернул голову. Теперь Ариана задавала вопросы ему, и в голосе ее впервые прозвучали нотки беспокойства:

— Тебя кто-нибудь видел, когда ты ночью возвращался домой?

— Нет, но…

С облегчением вздохнув, Ариана прервала его:

— Тогда все хорошо. Швейцар ничего не скажет. Об этом я позаботилась. Как ты себя чувствуешь?

Чувства Аристида были неопределенны: счастье и стыд, душевный подъем и сильные боли в плече, а кроме того, любовь и ощущение опасности. Кто эта женщина? Что он знает о ней? Что она сама думает обо всем этом?

Он молчал, и она истолковала его молчание правильно. Спустя несколько минут заговорила снова:

— Не ломай голову. Ничего плохого ты не сделал. Все было правильно, дорогой мой инженер-мостовик. Ты забыл только одно. Кроме платьев и любви, женщины знают толк и еще кое в чем. В это смутное время вы, «умные мужчины», со всей определенностью поделили французов на три категории: сотрудничающие с нацистами предатели, тряпки и патриоты. Мне, потому что я женщина, ты, конечно, не позволяешь определить, к какой категории отнести тебя. А о том, к какой категории причисляешь ты меня, я и говорить не хочу. Признайся, в этом есть что-то жалкое и несправедливое.

Он признался в этом с радостью и той пылкостью, которую позволяло его раненое плечо.

В то время как через узкое чердачное окошечко к ним в комнату вторгся истошный вой немецких полицейских машин, а внезапные автоматные очереди, доносившиеся с разных направлений, выдавали нервозность оккупантов, Аристид прочитал в глазах своей отважной соратницы желание больше узнать о событиях этой ночи. Но она и так уже знала слишком много.

Что же ему делать? Продолжать хитрить? Он этого не мог, да и она не поверила бы теперь его хитростям. А говорить правду он не имел права. Помимо того, что строгое молчание о боевом задании — закон партизана, каждое лишнее слово в случае их ареста, которого следовало ожидать с минуты на минуту, могло стоить жизни и ей и ему. Но как ей доказать, что его молчание не означает недоверия к ней?