Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

На середине просеки Цыпленок вдруг остановился. Он больше не кричал. Ему пришло в голову, что он хотел о чем-то спросить Германа, но никак не мог вспомнить, о чем именно.

Все три ручные гранаты взорвались сразу. Изжелта-красное пламя взметнулось вверх. Раскаленные осколки вгрызлись в стволы, сорвали с деревьев ветки. Влажный воздух пропитался запахом пороха.

От Цыпленка остались лишь обрубки ног в сапогах с невысокими голенищами. Позже около поленницы нашли еще правую руку.

На что была похожа рота, когда она выстроилась снова? Ее можно было принять за процессию призраков, так бледны были все лица. Солдаты сгорбились, руки их беспомощно повисли. Место между Штакельбергером и Германом пустовало. У крестьянина с запястья свисали четки из маленьких пестрых бусин. Гранаты у них отобрали, оставили только тем, у кого были сумки. Ветер уснул. Высокие деревья безмолвно и торжественно обступили солдат. В воздухе все еще носился запах пороха. У солдат подгибались колени, они шли, волоча ноги и приминая мох.

Молоденький лейтенант, который командовал ротой, — капитан уехал вперед, — оглядел колонну и покачал головой. Невозможно шагать дальше с этаким погребальным видом, ведь они идут на войну! А у лейтенанта были совершенно четкие представления о том, как надлежит идти на войну.

Он снова приказал остановиться и срывающимся, петушиным голосом произнес краткую речь. Заявил, что Алоиз Хун погиб доблестной солдатской смертью. Потом приказал трогаться и громко скомандовал: «Петь!»

Солдаты рывком подняли головы. Сжали зубы, плотно сомкнули губы. Пошли дальше в полном молчании.

«Нет, — думал лейтенант, — неужели мне суждено идти на войну с этим жалким стадом? Ведь это позор, позор!»

Глаза его сверкали, когда он обернулся и высоким фальцетом закричал: «Петь!»

Но солдаты не запели и даже перестали идти в ногу. Из их рядов на юного офицера были устремлены широко раскрытые, чуть ли не угрожающие глаза, и он на мгновение растерялся, даже ощутил страх. Он понял всю нелепость своего приказа, но отступать не хотел. Не мог же он признать, что солдаты правы. Поэтому он в третий раз повторил свой приказ.

Теперь рота просто-напросто остановилась. Те самые солдаты, которые по одному лишь слову бросались на землю, по одному слову вскакивали на ноги, обязаны были беспрекословно слушаться любой команды, стреляли, когда им приказывали, и были готовы стать под пули, если таков был приказ, — эти солдаты молча остановились, потому что не желали идти. Их подавленность перешла в гнев, бледные лица были искажены яростью от сознания бессмысленной смерти Цыпленка, они с содроганием подумали, что их всех тоже ведут на бессмысленную смерть. В душе у них поднималась неистовая злоба.

Курносый лейтенант стоял перед ротой. Губы его были судорожно сведены. Он пытался выдержать взгляды солдат. Но в его глупой детской физиономии что-то дрогнуло. Он готов был заплакать. Герман смотрел на него из-за спины вюрцбуржца, который безвольно понурил голову.

Но волна возбуждения уже успела схлынуть. Рысью подъехал капитан. Свесившись с седла, поглаживая правой рукой влажную челку лошади, он выслушал рапорт лейтенанта. Покачал головой, скомандовал «вольно», разрешил курить. Встал во главе роты. Рота зашагала вперед.

Штакельбергер спросил Германа:

— Сколько ему было?

— Девятнадцать, — ответил Герман.

Штакельбергер покачал головой.

Они шагали дальше, они шагали не на войну. Без единого выстрела заняли край, который брошенная и преданная армия вынуждена была оставить им на разграбление. Уже через несколько недель они вернулись домой. Их чествовали как победителей, и хоть и не ясно, за что, это все-таки было приятно.

В памяти их сохранилось немногое из того, что довелось увидеть во время мирной оккупации. Но смерть Цыпленка они не забыли, не забыли и того, что последовало за ней. Вспоминая об этом, они, наверное, думали: еще одна минута… и…

Впрочем, после возвращения им стали давать отпуска. Штакельбергер приехал домой слишком поздно; картошку уже выкопали и свиней продали. Герман еще успел переложить печку, и советы Штакельбергера очень ему пригодились. Он пошел с Эммой в кино, а потом проводил ее домой. Но пожениться они решили лишь после того, как он отслужит свой срок.

Вюрцбуржец тоже получил отпуск и посиживал в отцовской булочной близ Иоганновской больницы. Вечерами в маленьком трактире при булочной он рассказывал, как они шли на войну. Некоторые университетские профессора, заходившие к ним в трактир выпить кружку пива, тоже слушали его.