Александр Сегень - Похоронный марш

Он вышел в Малаховке, и пока поезд еще не успел тронуться с места, я увидел, как он вытряхивает из шляпы деньги на ладонь, пересыпает их в карман, достает из кармана ярко-желтый платок и вытирает им лоб.

Два года назад я случайно встретился на улице Горького с сыном Вали Лялиной, Володькой Лялей, и он затащил меня в ресторан. Мы ели салат из крабов, шашлык, рыбу и пили коньяк. Ляля сказал, что он вообще-то редко ходит в этот ресторан, и поэтому его здесь не знают, а обычно он обедает и ужинает в «Континенте», вот там перед ним все на задних лапках ходят:

— Владимир Жозефович, Владимир Жозефович… Уважают. Знай наших! Да! Совсем забыл! Знаешь, кого я там чуть ли не каждый день вижу? Слепого! Помнишь слепого, который как-то раз к нам во двор зашел милостыню просить? Ну, он еще такую трагическую слюнявину развез про актера, который потерял зрение во время спектакля. Вспомнил? Так вот, никакой он не слепой и не актер. Жулик он самый настоящий. Паниковский. Его так Паниковским и дразнят. Отец у него был не то режиссер, не то дирижер, а сам он никто, работает черт знает где, живет на отцовы сбережения, да к тому же еще ходит милостыню просить — это у него с молодости чудачество такое — артиста из него не получилось, а страсть выделываться перед публикой осталась, вот он и ломает ваньку. Ему бы только в индийском кино играть — обожает душещипательно о себе сочинить. Но душа человек. На веселье денег не жалеет. Его в «Континенте» тоже все знают. Его Левушкой зовут, фамилию только не знают, а так, спросишь Левушку, тебе его любой официант покажет. А меня исключительно по имени-отчеству — Владимир Жозефович, и никаких фамильярностей. Ну ты чего приуныл? Не приуныл? Ну давай коньячишку уничтожать.

Через несколько дней после встречи с Лялей я зашел к Клавдии Федоровне Кардашовой и выпросил у нее фотографию Иннокентия Смоктуновского. Мы долго вместе искали ее в бумагах покойной тети Веры. Каких там только не было актеров и актрис. В квартире Кардашовых мало что изменилось со дня похорон тети Веры, желтые обои выцвели и стали розовато-белыми, в серванте с посудой и безделушками стояли два стеклянных медвежонка работы дяди Кости Человека — у одного в лапке тюльпанчик, у другого коробка с тортом: на стене очаровательная мадонна Литта, похожая на покойную тетю Веру, кормила грудью кудрявого младенца, а неподалеку улыбался с фотографии Сашка Кардашов; и во всем этом еще теплилось далекое дыхание тети Веры, ее ласковый голос и удивительно женственные шаги. Кроме актеров и актрис в бумагах покойной было великое множество открыток с изображением разнообразных городов мира, шедевров живописи, наборы открыток с цветами — розы, лилии, гвоздики, снова розы, орхидеи, магнолии и снова розы. Наконец мы нашли то, что искали, и у меня уже не оставалось повода к тому, чтобы задержаться в еще теплящемся мире тети Веры.

— Спасибо, Клавдия Федоровна, — сказал я, а она внезапно расплакалась, причитая:

— Ах Вера, Вера!.. Верочка моя, Верочка!..

Два дня я думал, что же написать Левушке, потом решил написать просто: «Она умерла». Да, только два слова, он должен понять, ведь не слепой же он, видел и Иннокентия Смоктуновского на открытке, и удивительный свет в глазах тети Веры, должен помнить, как ставил подпись под якобы собственной фотографией.

«Она умерла».

Я отнес открытку в ресторан гостиницы «Континент». Швейцар сказал, что не знает никаких Левушек и Паниковских, но внутрь меня пропустил. Я обратился к первому встречному официанту:

— Извините, вы знаете Левушку?

— Паниковского, что ли? — сказал официант. — Знаю. Кто ж его не знает.

— Будьте добры, — сказал я, — передайте ему вот это.

Официант взял у меня открытку, посмотрел на Иннокентия Смоктуновского, прочитал надпись «Она умерла», вдруг понял что-то свое, улыбнулся мне, подмигнул и сказал:

— Понимаю. Будет сделано. Передам.

Он небрежно засунул открытку в карман, Иннокентий Смоктуновский, два слова, означающие смерть прекраснейшей в мире женщины, и красивая неразборчивая подпись мелькнули передо мною в последний раз.

Мой брат Юра умер в возрасте тридцати пяти лет. Умер очень просто — почувствовав приближение чего-то самого значительного в своей жизни, забыл, что ему надо идти на работу, не поднялся с кровати, перестал шмыгать носом и через два дня исчез. Я взял его тело, легкое, как фантик, снял с кровати и, уложив на пол, тщательно обмыл.