Элизабет Говард - Исход

Эти изъяны, видимо, остались для Вероники незамеченными.

— Я смогу готовить нам еду! — воскликнула она при виде плиты «Бэби Беллинг» и маленькой потрескавшейся раковины. — Ой, как чудесно, что ты нашел такой уютный уголок!

В первый вечер они разбирали вещи, потом в гостиной перед газовым камином устроили себе пикник с яйцами по-шотландски и свекольным салатом, принесенными из паба, где они часто бывали. Он расположился в потрепанном кресле, она — на полу рядом с ним, оба слегка захмелели от собственного авантюризма и виски, а он вдобавок — от чувства, что спас ее, и она все щебетала, радуясь, как быстро он все уладил, — о такой удаче она даже не мечтала…

И вдруг умолкла.

Выждав минуту, он положил ладонь на ее кудрявую голову.

— И?..

— Ничего… честно.

— Так-так, — с мягким упреком отозвался он, — у тебя же нет от меня секретов. Ты собиралась что-то сказать, я точно знаю. — Он приложил ладонь к ее щеке и повернул лицом к себе.

— Да я только подумала , — отозвалась она так, словно не спроси он — и не сказала бы, — что теперь мы совсем одни. — Она взглянула ему в глаза и понемногу начала краснеть. — То есть теперь ты можешь спать со мной и ни о чем не беспокоиться. Никто не узнает.

Где-то в глубине его сознания зазвучал сигнал тревоги: обязательства, полнота ответственности, развод, другая семья, окончательная потеря Джессики…

— Так, лапочка, пора поговорить серьезно.

Получилось и впрямь серьезно. Он объяснил ей, что поскольку женат — какими бы ни были обстоятельства, — он ни в коем случае не может воспользоваться ею, это было бы некрасиво, совершенно неправильно, ведь она настолько моложе его, у нее вся жизнь впереди (он уже начинал верить себе, собирался с духом и с доводами). Жена никогда не даст ему развод, сказал он, так что он даже мечтать не может о том, чтобы они стали любовниками, если у них нет будущего. Все это вовсе не значит (ее глаза уже были полны слез), что он ее не любит — она должна его понять (она кивнула, и слезы покатились по щекам); есть поступки, которые просто немыслимы для таких людей, как он. Как бы этого ни хотелось, добавил он, как бы ни было тяжко ему …

Она приподнялась на коленях и обхватила его обеими руками.

— О, Реймонд, милый! Я совсем не хотела, чтобы ты мучался еще сильнее! Ты такой добрый, такой искренний . Я полюбила тебя еще и за это, потому что так восхищалась твоим характером. С тобой все сводится не просто к сексу, как с другими мужчинами. Ты не такой, как все, я точно знаю.

Пока он вытирал ей лицо своим носовым платком, она вздохнула:

— Как мне повезло, что у меня есть ты!

Мы оба должны быть сильными, сказал он. С чувством безграничного облегчения.

Но, вне всяких сомнений, мрачные нотки, которые внес этот разговор, тем или иным образом изменили все. Не полностью, конечно: скорее, территория вокруг их площадки для невинных детских игр превратилась в нейтральную полосу. Они по-прежнему почти каждый день обедали вместе и — к тому времени уже наступила зима — ходили в кино и пабы, а иногда ужинали где-нибудь вне дома, внося разнообразие в тихие домашние вечера, когда она готовила плотную и незатейливую еду, потом они играли в безик или в «наперегонки», или он слушал радио и писал письма, а она гладила и штопала свои чулки. Но теперь, когда он целовал и ласкал ее маленькие острые грудки, заманчиво беленькие, как он знал по более беззаботным временам, она вдруг неестественно замирала, а если он заходил слишком далеко, начинала дрожать, и любая попытка упорства с его стороны приводила к слезам. Потом она извинялась, уверяла, что любит его, твердила, как уважает его за самообладание. И уважать его определенно было за что, так как едва он решил, что не станет овладевать ею, как она стала казаться ему гораздо более желанной. В некотором смысле он был благодарен за это: все лучше, чем прибегать к ласковым прикосновениям и словам только затем, чтобы не ранить ее гордость. Тем не менее их отношения приобрели какой-то театральный оттенок, напоминали сцену с диалогом о том, чего им хотелось бы, будь обстоятельства иными, и что они могли бы иметь, если бы дали себе волю, — сцену, которая от частого воспроизведения затерлась и раздражала его привычностью. Раздражала, потому что как будто бы не надоедала ей; дня или двух не проходило без очередного возврата к безнадежным мукам их положения. Он обнаружил, что не дать подобным сценам развиваться по накатанной можно двумя способами. Первый заключался в том, чтобы предаваться любви с ней скорее разговорами, нежели прикосновениями, и если, как случалось пару раз, она, воспламенившись, проявляла инициативу — бросалась к нему в объятия, обхватывала его голову ладонями, прижималась свежими алыми надутыми губками к его губам, — он мог, в свою очередь, изобразить, как страдает, и умолять ее взять себя в руки, пока искушение для него еще не слишком велико.