Элизабет Говард - Исход

Вероника вернулась назавтра под вечер, и когда он выходил с работы, ждала его у автобусной остановки, сидя в машине.

— Она моя, — объявила она, — подарок на двадцать первый день рождения. Прелесть, правда? Сейчас я пущу вас за руль, мы могли бы съездить в «Три голубя» и выпить там. Но как же я рада, что наконец вернулась… что случилось? — К тому времени он уже сел в машину. — Вид у вас ужасный !

— Не здесь, — ответил он. — Давайте уедем из города.

Но когда они остановились на безлюдном участке проселочной дороги и она снова повернулась к нему и с неподдельной тревогой спросила, что же все-таки случилось, а он попытался объяснить ей и не смог, его вдруг прорвало. Весь его гнев и ненависть, не только к себе, но и к ним, все его отчаяние выплеснулись наружу в неуправляемом порыве. Закрыв лицо руками, он всхлипывал и не мог выговорить ни слова.

Как мило она себя повела! Так ласково и участливо, так явно встала на его сторону. Ибо он ей все-таки рассказал — все от начала до конца, и какое же это было бесконечное облегчение — выговориться тому, кто всерьез беспокоится о нем, кто потрясен не меньше, чем он сам.

— Да ведь это просто ужасно для вас! Как можно было так поступить с вами ? — вот что она сказала.

— Сожалею, что так вас обременил, — позднее извинился он, но на самом деле вместо сожалений испытывал невероятное облегчение, что с души его свалился камень, и нежился в целительной атмосфере ее заботы и обожания. Именно тогда он и понял, что она действительно любит его.

— Бедненький! Я правда так вас люблю. И ради вашего счастья сделаю что угодно. Мне кажется, такого чудесного человека, как вы, я в жизни не встречала.

— Правда? Неужели?

— Ну конечно же! О, милый, неудивительно, что вы так расстроились. С любым таким же отважным и ранимым человеком на вашем месте случилось бы то же самое.

«Отважный, ранимый». Никто и никогда еще не называл его так. Однако он и вправду проявил отвагу — много лет назад, во Франции, в окопах, когда тот чокнутый майор целых шесть недель пытался разделаться с ним. Он совершил все до единой вылазки, приказания о которых отдал ему этот контуженый идиот, и все-таки выжил. И он действительно ранимый, только никто в его семье этого не замечает. А она заметила. Эта девочка сумела разглядеть, какой он на самом деле. Он обнял ее обеими руками.

— Я тоже тебя люблю, — сказал он. — Не представляю, что бы я делал без тебя.

Хоть в тот раз он этого и не понял, но момент стал переломным в их отношениях. Когда Джессика, напрасно оставившая несколько сообщений по его домашнему телефону, дозвонилась-таки ему на работу, он с легкостью ответил ей, что спешил на поезд, и этим объяснением ограничился.

Та осень стала для него подобием благодатного ренессанса. Проведенное с Вероникой время было исключительно приятным и безмятежным, он купался в лучах ее ликования, она сияла оттого, что влюблена. Ни красивой, ни хоть сколько-нибудь желанной, как Джессика, она не была, но нравилась ему: милая, симпатичная, она никогда не злилась и всеми силами старалась угодить ему — это последнее было для него в новинку. С Джессикой в роли просителя выступал он, вымаливая у нее восхищение и уважение, с Вероникой — наоборот. Хорошо помня, каково быть совершенно беззащитным, он относился к ней крайне бережно, приняв решение проявить себя и надежным, и добрым. Это означало, что ложиться с ней в постель он не станет. Поначалу придерживаться этого решения было не особенно трудно: он целовал и ласкал ее, ему это нравилось, и всю осень казалось, что такое положение дел полностью устраивает и ее. Но когда однажды днем она явилась к нему с рассказом, что кто-то ломился к ней в комнату — ночью, когда она уже ложилась спать, — и призналась, что так досаждают ей не в первый раз, он решил принять меры и нашел им обоим жилье подальше от Кэбла, где жило большинство их товарищей по работе, — квартиру на другом краю Оксфорда. Вероника пришла в восторг. Квартира на верхнем этаже в маленьком доме рядовой застройки состояла из двух спален, ванной, маленькой гостиной и приткнувшегося к ней кухонного уголка. Обставлена она была уныло и лишь самым необходимым. Счетчикам для газа и горячей воды приходилось скармливать монетки; кровати были вроде интернатских — узкие, железные, с сеткой и матрасами, набитыми конским волосом, с колючими байковыми одеялами, не обещавшими тепла. Грязное ковровое покрытие вытерлось, на большинство стульев надлежало садиться с осторожностью.