Эна Трамп - Возвращение Робин Гуда

Зажужжал телефон и пополз к краю стола. За секунду до того, как спрыгнул, я прихлопнул его, как кузнечика – в горсть! – алло! – Уже нажимая, я знал, что – не то.

– Ну что ты звонишь? Я же тебе сказал – не звони! Я уже должен быть вне зоны, тут вышки сгорели, связи нет. Я же тебе говорил. …Да все тут нормально. А ты меньше в интернет смотри. Дыма… – я приподнялся на стуле и глянул в окно, – нет дыма. А у вас есть? Значит, переменился. Всё, отбой. …Нет. Матвей Щукин. Тут напротив. Лекцию мне прочитал. Нет. В доме. В квартире! В универе на филфаке! Шутка! Да не «жутко»!.. отбой, мне звонят, ты телефон занимаешь. Цалу́ю. – Я нажал кнопку удержания вызова, успев сказать мимо трубки: – Тебе привет. – А вот это было то.

– Ты где? Езжай сюда, – не в трубку: – адрес. – …Студенческая, 50. Там машина моя у подъезда, подъедешь – звони, я выбегу. Что? Шойгу сказал? Это пока ты ехал? Заебись – заголовок для статьи: «Всё уже потушили!» – Я захохотал. – Главное, чтоб без нас не потушили. На старте!

Засунул трубку в карман. Возвращаясь в кухню, как издалека. И первый раз, такое чувство, его увидел. Правильно: ночью народу было невпротык. А утром он меня загипнотизировал. Я чуть не уснул, как карп в ванне, пока этот сумрачный гений запрягал. Девять; солнце начало жарить – а прохладно и не было, с открытыми окнами с булькающим варевом над всехным храпом. Или надо говорить «всехним»? Картина Репина «Охотники на привале перед переходом через Альпы, или Банный День в Пожарной Части». Всё потело и плавилось. А холодец застывал. Копирайт – здесь: Ъ.

Он сидел, глядя в окно, и такое чувство – за мильён миль отсюда и от холодца, – туда, куда не ходят поезда, «и тильки звизды сверкают в бизиблачном ниби». Анекдот: «пошла падла впадлу на разведку». Школьный анекдот, не знаю, что значит, а смешно. Там она долго корячится над палаткой, пытаясь завалить, колышки все выдергивает. Кончается – «Там сидит бог, всё пох!» Он мне не друг; шапочное знакомство. Танька – да: по тусовке с ним шилась. Все тогда хиппи были, дружились направо и налево, будто с зеркалом за ручку, – худые, горбатые, вот с такими козлиными бородами. Потом, когда это уже закончилось, все резко помолодели. Сбрили бороды – здравствуй, новая жизнь! А осадочек-то остался. Всё, что потом проросло, в самой ходячей валюте, квартира, и новая Мазда, работа и та, что была до нее, – да всё, – на том перегное. И сейчас, когда он молчал (а мог бы между прочим спросить: как жена? – лягушка-подружка. Они трахались? Она говорила нет. В доказательство перечисляла, с кем да. Иногда кажется, она не всё договаривает. Где-то половину.) и не нужно было тужиться над репликами не в своем диалоге – только пристегнуться, откинуться, включить самописца в мозгу, – вместо того, как пластинка в режиме «заело», пытаться проделать обратную операцию: расфокусировав взгляд, сквозь теперешнее прозреть т о – на мгновенье, на раз, напоследок?.. Слишком поздно. Да, слишком много узнали, слишком много шкур с мясом сняли – с себя или с других? – слишком много съели камней, – чтобы получить – легкость, – оплатить – запредельную скорость, – и вот мчимся в лучах, среди чертей и нейтронов, молодые и пьяные, – а те, кто остались, они все давно уже умерли.

Я ощутил (а секунды всё капали), что сейчас меня самого настигнет просветление – и вот оно – вот оно в о т – над радугой слёз – над мостом барабанов – над дождем кирпича, над больницей небес всходит – КВА, и всё что взошло она, и чтобы понять надо было отъехать на три часа от кольца, а казалось лет на двадцать как будто Мазда СХ-3 это машина времени и эти ободранные стены отсутствие мебели, эти стены эта плита холодильник, и эта… плита – это даун. Это шат даун. За чертой. Нечему здесь гореть. Всё, что могло, сгорело. Двадцать лет тому назад. Пустоты вместо тел. А бороды он не брил. Ее у него и не было.

Тироли-рол! – шевельнулся в кармане мобильник. Если я так буду писать. То что это тогда будет? Дисквалификация.

– А смысл? – сказал я.

– Сидеть тут дышать дымом пизди́ть на правительство. Ты хоть месяц говори – в лесу ни одно дерево не потухнет. Я вообще удивляюсь на местных – сидят гонят на Москву. Весь интернет засрали. Москва к вам приехала на своих колесах, за свой бензин. Я лично башлял на мотопомпу. Вставай, Минин! Я Пожарский!

Отлепив взгляд от окна, он наконец уставился на меня.

– Да нет, – сказал он уныло. – Что мне там делать.

– Труба зовет, – пояснил я, вынимая мобильник. Нажал Толику «отбой». – Карета подана. Скорая под подъездом, говорю. Три минуты на сборы. Ну, что у тебя там за дела? Я тебе помогу. Потом. Я звоню: спускаемся? – Это была статья одного перестроечного журналиста, начиналась она: «Труба зовет. Все на тусовку!». «Труба» – так назывался переход под Пушкинской площадью, кто помнит, тот знает. Смеялись над этим журналистом. Который был потом моим начальником. На радиостанции NN. И большим начальником. Вот так. Всё не так, как мы тогда смеялись. Толик звонил опять. Толик, лучший фотограф в своей весовой категории, – Толиков Мицубиси джип 75-го года, маленькое кладбищенское уёбище, жесткий винтаж, вепрь волн, стоял сейчас под подъездом. Боливар лесных дорог. Чего он точно не знал – что в толиковом Мицубиси только два места. Полевой эксперимент. Ставлю свой гонорар – против тарелки свиных копыт. Результат досто… верный. Тьфу, черт, заразился!.. 5 5 Католический монах и православный священник играют в кости. Падре бросает кости – «Тьфу, черт, промахнулся!» Священник увещевает: – Святой отец, не поминайте черта, господь услышит, покарает. – Католик соглашается, опять бросает кости: «Фу, черт, промахнулся!» Православный крестится, смотрит на небо: «Ради всего святого и вас самого прошу вас не призывать нечистого». Католик бросает кости третий раз: «Тьфу, черт…» – Небо становится черным, гремит гром, пространство раскалывает молния. Когда тьма рассеивается, католик сидит на прежнем месте, православный священник лежит мертвый под столом. С неба раздается голос: – Тьфу, черт, промахнулся!