Эна Трамп - Возвращение Робин Гуда

– Да, ты изменился. Я тебя не таким помню.

– Я тебя тоже. – Матвей вдруг улыбнулся. – В смысле, люблю.

Галка, в юбке и лифчике, села на матрас. Вдруг заплакала.

– Бо-орю жалко.

Зазвонил телефон. Через пять звонков перестал. Через минуту зазвонил снова. Матвей встал, надел трусы, ушел за перегородку.

Галка плакала и слушала.

– Нет, – говорил Матвей. Он сказал это четыре раза разными словами. Потом: – Ну позвоните позже. В два часа.

Он вышел.

– Работодатели, – объяснил он. Посмотрел на Галку.

– Ну, одевайся тогда. Иди к Боре.

Галка шмыгнула носом. Вдруг моментально скоординировалась.

Пошла в ванную. Вышла умытая, потускневшая сравнительно со вчерашним днем. – Хорошо выгляжу? – спросила, отставив ногу. – Я на работу пойду.

– Я тоже, – сказал Матвей. – Вчера должен был сдать. А там ждут.

– Мобильник у тебя есть?

– Не пользуюсь. Позвони с домашнего.

– С работы позвоню.

Она накинула жакетик.

Матвей встал, проводил ее до прихожей.

Галка одевалась.

– Деньги есть? – спросил он.

– Доберусь. – Галка мотнула головой.

Матвей остался один. Походил по комнате, убрал матрас, бутылку отнес в кухню и поставил в мусорное ведро, вынес матрас, сваленный в углу кухни, тоже убрал. Упал, отжался. Встал, пошел, сделал чай. Перенес его в маленькую комнату, вышел и вставил диск в проигрыватель в гостевой. Маккартни 2005 года, «Хаос и созидание на заднем дворе». Вернулся, сел за стол.

– И если веры имеете с горчичное зерно… То трам-там-там… И чего-то там. Вопрос теперь стоит так. Как вообще избежать этого понятия.

Я сказал: – Не верь, не бойся, не проси.

Он посмотрел на меня. Через глаза я как будто увидел, что услышанное вошло в его голову, как в стеклянный купол, ролики там, шестеренки пришли в движение, прорабатывая, перемалывая в труху и тут же вылепливая из этого что-то такое другое. А я просто так сказал.

– У государства хуй соси, – сказал он. Взял горчицы и намазал себе жирно на холодец. Горчицу эту мы купили. И неудачно. Протухшая горчица! И такое бывает 3 3 Можно представить, что лежит в магазинах еще на двести км восточнее. Прокисший сахар, вонючая соль. . Много чего купили. Но холодец он сделал из своего. Вынул копыта из морозилки – «по пятнахе» – и варил целую ночь. – Научился, – сказал, – когда работал поваром, – расчленяя, разливая по тарелкам эту бурду. Поставил в холодильник 4 4 Я думал, никогда не застынет. В такую жару! . И вынул через час. В холодце был только чеснок еще – крупными полудольками. Никакой горчицы не надо. Но он все равно намазал. Себе – «я же тебя не заставляю». И рассказал анекдот про габровца, «сегодня съешь горох», габровец этот себе сказал, «ракию выпьешь завтра». Ракия тоже была. Я купил. Но ракия, по-местному водка (Ракию я тоже пил, когда еще мало кто ее пил. Когда тут все пили «Абсолют». Пойло пойлом. Лучше «Абсолют».), так и стояла в углу, где он ее поставил. Он собирался работать. Ночью. Какую-то квартиру. Ремонтировать. Почему ночью? Был день. Все утром собрались и уехали. Я еще ждал.

– У анархиста одного было написано на груди. Как его фамилия была? Забыл, – сказал он. И навернул эту горчицу. Она была горькая. Не горькая, как положено быть горчице – горько-кислой – горько-горькая. Но он ел. – Польская, – сказал он, поглощая холодец. – Крапивницкий. Или Малиновский? Не помню. Ему говорили – «а ты, Войнатовский» – вспомнил! – «а ты, Войнатовский, отойди!» В Питере было. Давно. Сейчас должны были вырасти… заключить перемирие с государством. Верю, не верю… А ты что любишь? А я капусту. Кому какое дело до того, что ты любишь. Хочется чего-то более определенного.

Я сказал отвязно: – Сам-то как думаешь? – Тоже анекдот: почтальон звонит в дверь, открывает мальчик лет десяти, в руке стакан вискаря, в другой сигара. Почтальон не находит ничего лучшего, как спросить: «родители дома?»

– Подожди, я закончу, – сказал он. Я не понял, про что: про холодец? – Верить, до-верие (качество, приличное дитяти), но и – у-веренность, на-верное, про-верять. Веро-ятно – тоже оттуда. Верность. На даче у меня один раз вырубилось электричество. Я поначалу обрадовался: керосинку запалил – вечером письма буду писать. Так вот к вечеру мне письма писать расхотелось. Тут что-то подобное – последствия будут, в масштабе психики, ощутимые. Я лингвистикой не занимался, но, я думаю, это оно и есть: наглядная карта того, что само по себе не виднó. Причем карта живая. Психика производит понятия, но сама от них не отделяется, связь – до сих пор – двусторонняя, она, как это… интерактивная. Фрейд, очень практически, дергал за концы в лингвистике – а формовал явления физиологии… реклама… топорно и грубо вспахивает эти участки… а до нее коллективные ритуалы, Барт об этом писал, да кто не писал. Сделаем так: я не верю. И не не верю. Я принимаю к с-ведению. Ведать – это уже не какой-то безответственный призыв – ближе к «видеть». Опора на опыт; а там, где и опыта нет – свобода входа; она же, естественно, выхода. – И второе, вот, главное. Воля. То, что имеет в основании желание, страсть, и что в основном и получает это подменное имя – манёвром легкой подтасовки. Вот это ближе к делу – ближе к делу – да? Но всё же достаточно от него далеко. В рамках имеющегося у нас времени, – наконец он кивнул на холодец, и правда, имелось всего ничего от той свиньи, – я тебе могу сказать, что нет шансов сколько-нибудь придвинуться. Из того, что уже пройдено, получаем, вырабатывается сама, – ясная мерка того, что осталось. В этом отличие нас – от тех, кем мы были столько-то лет назад. Ну так и не надо закрывать глаза. Это «не знаю» – насколько мы можем удержать его в поле внимания – это, большее чем «знаю», – это единственное, шаткое, все время ускользающее из-под ног. Всё, что у нас есть. – Он замолчал. – Теперь можно было бы вернуться к твоей… и Ивана Войнатовского поговорке. Как к отказу от торга: что там за это самое зерно дают? Но возвращаться не надо. Головой вперед. Что ты хотел сказать?