Рут Хоган - Мудрость Салли

Я очень рада за Эдварда.

– Я с ним знакома. Он друг моего друга.

– Ну, значит, ты знаешь.

Мне почему-то становится спокойно за Эдварда, раз Китти Мюриэль такого высокого мнения о его новом кавалере.

Через несколько минут мы подходим к свежей могиле, покрытой цветами. Она находится в старой части кладбища, а значит, кто-то воссоединился со второй половинкой или другим родственником. Я беру Хайзума на поводок. Нельзя допустить, чтобы он описал свежие цветы. Он бросает обиженный взгляд, словно маленький мальчик, которого позвали на полдник, прервав игру в футбол. Могила уже занята Стэнли Мортимером Грейвсом, «Любим и скучаем, жена Шейла и дети Роберт и Трейси». Значит, видимо, к нему присоединилась Шейла, судя по довольно жутким цветочным подношениям с надписями «Бабушке» и «Маме» в обрамлении ненатурально раскрашенных хризантем. Папа хочет, чтобы ему на гроб положили цветы с надписью «Умер». По-моему, прекрасная идея, но, боюсь, не все родственники оценят юмор.

Китти Мюриэль читает открытки, прикрепленные к венкам и букетам.

– Мне всегда кажется несправедливым, что столько цветов оставляют умирать, кучей навалив на могилу, – говорит она, обхватив ладонью бледно-розовую розу из более-менее симпатичного букета. – Ведь бедная Шейла их даже не увидит.

– Но они ведь и не для Шейлы, – Салли осторожно поддевает кончиком сапога одну из открыток. – Они для ее семьи и друзей, чтобы показать всем, как они ее любили.

Китти Мюриэль встает и снова берет Салли за руку.

– Ну, когда я умру, я хочу, чтобы ты произнесла над моей могилой тост с бутылкой шампанского! Цветы не обязательны.

Салли улыбается.

– Договорились! Если я окажусь первой, хочу того же.

Немного позже, идя с Хайзумом домой, я раздумываю над словами Салли. Я забрала все цветы с мемориальной службы по Габриелю домой и хранила их, пока не облетели все лепестки, а вода не протухла и не позеленела. Может, теперь, спустя столько лет, мне пора прекратить держаться за его смерть и выпить шампанского за его жизнь.

«По трубе по водосточной паучок взбирался…»

Это была первая песенка, которую Мэтти выучил в садике. Вены на руках Элис напоминали паучьи лапы – черные, узловатые и тонкие. Они пульсировали и болели, устав от яда, который струился сквозь них снова и снова. Но сегодня был хороший день. Ей не нужно было принимать лекарства. Снаружи светило солнце. Весеннее солнце, ломкое и яркое, но еще недостаточно сильное, чтобы по-настоящему согреть. Элис, в ночной рубашке и босиком, бродила по саду, пытаясь вспомнить, зачем она туда пришла. Паутина в кустарнике розмарина трепетала на утреннем ветерке. Элис растерла пальцами бледно-зеленые листочки и вдохнула терпкий аромат. Можно сделать Мэтти сюрприз и приготовить к полднику что-нибудь вкусное. Днем у него футбол (во всяком случае, она так думала), и он вернется голодный как волк. Паук лихорадочно чинил брешь в паутине, которая порвалась, когда Элис сорвала листья.

«По трубе по водосточной паучок взбирался…»

Остальное Элис не помнила.

Мэтти старался как можно дольше преодолевать путь до дома от автобусной остановки, но знал, что лишь оттягивает неизбежное. Это было как съесть всю любимую еду в самом начале рождественского ужина – под конец останется лишь брюссельская капуста. Он вообще не хотел возвращаться домой. И больше не чувствовал там себя как дома. Он никогда не знал, какая именно Элис будет его там ждать. Иногда все было почти как раньше. Умытая и одетая мама готовила ему ужин. Спрашивала, как дела в школе, а потом, когда он доделывал домашнее задание, они вместе смотрели что-нибудь по телевизору. Но в другие дни она казалась почти удивленной, когда его видела, словно забывала, что у нее есть сын. В доме царил бардак, и Мэтти приходилось самому готовить полдник, пока мама лежала на диване в ночнушке и дремала. Несмотря на подростковую браваду с друзьями в школе, он чувствовал себя слишком маленьким, чтобы справиться самостоятельно.

Он не знал, что делать, и можно ли вообще что-то сделать. У него не было ни бабушек, ни дедушек, ни теть, ни дядь, чтобы спросить. Он чуть не признался учительнице в школе. Успеваемость начала страдать: ничего ужасного, но заметный регресс с прошлого года, и миссис Джексон спросила его, все ли в порядке дома. Она была примерно ровесницей его мамы, но на этом их сходство заканчивалось. Миссис Джексон была энергичной и уверенной женщиной и не знала пощады при конфликтах с учениками. Но преподавание было ее истинным призванием, и благополучие учеников волновало ее не меньше академических достижений. Это был осторожный повседневный вопрос, заданный между прочим, когда она обсуждала с ним наедине домашнюю работу, и его охватило искушение ей все рассказать. Признать свой страх было бы таким облегчением. Страх идти домой, страх того, что он может там увидеть, и иногда даже страх перед собственной мамой.