Ирина Василькова - Водителям горных троллейбусов

Сажусь на велосипед и нарезаю круги меж садовых участков, неосмотрительно забыв о выпитом пиве. Победительно возвращаюсь, чудом не упав в канаву, почти снеся чужой забор и слегка поцарапав чью-то шикарную тачку. Аня смотрит на меня, красную, запыхавшуюся, и смеется:

— Эх, Лариса Петровна, я же вам говорила об экономном дыхании!

Мы снова смеемся, и тут становится слышно, как папа надсадно кашляет, а Алтынай ворчит на себя — забыла, где прикопала очередную бутылочку со снадобьем.

Он спит, идем гулять. Речка делает изгибы, расширяется, сужается, показывает то песчаный бережок, то старую березу на обрыве. Там ивовые шатры сгущают тень с запахом болотца, тут шоколадные камышиныпоют на ветру. Донные травы волнуются, сплетаются, упругая плоть воды не дает им распрямиться, гнет в ту сторону, куда бежит сама. Как время.

— Ваш красота такой зеленый! — улыбается Алтынай. — Не как у нас. И речка такой тихий.

Я вспоминаю, как ревет, вылизывая валуны, красавец Аламедин. Две красоты — непохожие, как серебро и золото.

— А я хотел увидеть белый кувшинку. У нас нет. Елки, березы — эти есть, а кувшинки нет. Я на картинке видел — такой красивый! Светится весь! Растет здесь?

Не хочется огорчать, но белые мне здесь не попадались. Слишком близко Москва, слишком все загажено — нимфеи любят чистоту. Да и выдрали бы граждане непременно, если б и росла. Желтых и то почти не стало.

— Приезжайте, Анечка, ко мне в Ярославскую область, — говорит Катя. — Там — сколько угодно.

— А у вас нельзя сделать фиктивный прописка? — интересуется Алтынай. — А то я хочу гражданство. В Москве прописка дорого.

— Я узнаю, — обещает Катя. — Но у нас мистические места, дикие. Потусторонние сущности и все такое. Не боитесь?

— Не боюсь. Я умею.

Катя вовсе не шутит насчет сущностей, точно знаю. Сама у нее в доме как-то встретилась с кикиморой. И дом у нее готический — восемнадцатого века, сумрачный, с летучими мышами под крышей.

У тропинки стоит красный мухомор, Аня в восторге — никогда не видела. Фотографирую ее, счастливую, с мухомором, потом с Катей, потом на фоне мельницы, потом в зарослях каких-то метелок, и наконецмироздание дарит мне совершенно неожиданный кадр. По крутому склону холма ведет вверх деревянная лестница. И там, наверху, на фоне неба и нежных выпуклых облаков стоит Алтынай. А потом к ней подходит лошадь. Такой вот романтический получился снимок — лестница в небо, а в небе девушка и белая лошадь.

Возвращаемся. Папа уже хнычет, Аня бежит менять памперсы, а Катя размышляет вслух.

— Кажется, мы ей интересны. Мы демонстрируем, как можно быть счастливыми без денег. Похоже, раньше ей это не приходило в голову. Вы заметили, как она нас слушает? Это для нее — другая реальность. Нет, а вы видели ее синяки? Просто черные. Она рукав подняла, показала. Это не муж, это дикарь какой-то.

М-да… А мне казался симпатичным. Совершенно не разбираюсь в людях.

Давешний дервиш, проходя мимо, попросил попить водички. Понятно, пообщаться хочет. Сел по-турецки с чашкой на газоне, глаза закрыл и монотонно гудит что-то свое. Потом с надеждой:

— Хозяйка, работа есть?

— Увы, дорогой! Работа есть — платить нечем.

— Вах-вах, семья большой, деньги посылать надо… Плохой жизнь стал.

— А раньше лучше, что ли, была?

— Раньше не так. Вот были рядом два человек — у меня сто рублей, у него сто тыщ , но мы все равно одинаковые. Не знаю, как это сказать… Теперь по-другому: он хозяин, я никто.

Аня уехала. Попросила в долг, довольно много. На билет и подарки детям. Ей — как не дать? Дала, конечно.

Она привела вместо себя дальнюю родственницу — Айкыз. Тоже красиво — Лунная Девушка. Аня-два . Я так в телефон и забила. Дикарка, худенькая, пугливая, по-русски говорит плохо, понимает еще хуже. Не из города — из дальнего аула. С того самого Памира, что ли? Алтынай сказала, в Москве она все время плачет — хочет домой, к детям. Почему же не едет? А муж не пускает — требует, чтобы жена при нем была.

Я не в восторге, но уж ладно, пусть родственница. Все время боюсь, что Аня насовсем куда-то денется, — а так хоть ниточка осталась.

Обнялись и поцеловались на прощание.

— Анечка, — говорю, — скажите вашей маме, что я ей благодарна за такую дочку!

Смеется. В костюме новом, черном с красными цветами — совсем не идет при такой смуглости, ей бы белое с голубым.

Уехала.

А я снова как в дурдоме. Переезд с дачи ознаменовался полным улетом папиной крыши. Чем это, интересно, можно объяснить? Какой-нибудь экологической антропологией? Бетонная коробка форматирует его мозги хуже, чем деревянный дом? Или полевые воздействия виноваты — электромагнитные, биоэнергетические, психо-какие-нибудь? Геопатогенная зона под кроватью? Может, что-то еще?