Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

Я рванул и через 30 минут был там. Они сидели с Миррой, о чем-то болтали. На столе был чай. В неизменной кожанке, она смотрела куда-то вдаль и как-то чувствовалась, “что-то уже подступает”. Мы обсудили последние фото с концерта. Кивнула мне. Я почти физически уловил, как она стала вибрировать, не в силах сдерживать нахлынувшее напряжение и потянулась за ближайшей салфеткой. Схватив ее, резко бросила, “ручка есть?”

Слава Богу, ручка у меня была

Минут 20 что-то писала. Мы с Миррой сидели не шелохнувшись, ведь боишься спугнуть. Мгновение было тугое как тетива, а главное, что оно так и было мгновением, просто тянувшимся почти бесконечность. Чувствовал я себя напряженно и по-идиотски. Я так и не разучился стесняться в ее присутствии, за что себя всегда ругал и занимался самоедством. Вот Мирра всегда была спокойна и хохмила, а я всегда был напряжен, и так и не смог превратиться в приятного расслабленного собеседника. Ей-то было все равно, она вся была “там”. А мы сидели. Мы знали, что лучше молчать, что надо терпеть, потому что “оно уже здесь, совсем рядом”… Спугнешь и крышка. Маленькая корейская забегаловка, набитая макаронами и морковью, была пустовата, только мы сидели, ощущая ответственность бесконечного момента.

Тряхнула челкой,

– Ладно, слушайте:

Я ни черта не понял, просто сидел с открытым ртом и делал вид, что въезжаю… Даже кивал. Но что-то изменилось в этом мире. Я знал, что прикоснулся к чему-то важному и почти божественному, что оно прошло совсем рядом, как ветерок, обдав меня своим ласковым дыханием и улетело дальше. С тех пор не могу совсем читать детям стихи – ни дядю Степу, ни Маршака, ни про животных, ни про игрушки.

Да и стихи вообще читаю с трудом. «Мысль изреченная есть ложь», – сказал Поэт. Стихи, остановленные бумагой есть ложь в квадрате.

Пить из источника – опасно.

То был великий концерт. Из тех что на все времена.

Я вспоминал, где он случился – в Горбушке, Ленсовета, БКЗ или Б2. Но какое это имеет значение? Не стены создают шедевры.

Стены лишь хранят воспоминания или служат указателем к ним, по которым ты можешь прийти назад, будто по хлебным крошкам, заботливо хранимым в глубинах памяти.

Буквально за несколько недель до того, она прилетела из Швеции, с рюкзаком за плечами и потертыми джинсами на ногах.

– Где была?

– Да побродила по Стокгольму, в музей АББА зашла.

– Ух ты, и как там? – спросил я увлеченно.

– Да ничего, там уже нет АББА, – ответила она спокойно, пожав плечами. – Пиджаки какие-то да гитары.

Пробравшись заранее в зал, я наблюдал за саунд-чеком. Музыканты настраивали гитары, подтягивая колки, а Митрич молотил по ударным, выжимая сочный бит, отзывающийся где-то в животе глухой вибрацией. Откуда ни возьмись, появилась Лера, заняв место перед сценой. Я подошел, и мы заболтались о последнем туре, крайнем альбоме и каких-то еще мелочах.

За разговором, я совершенно не заметил, что свет уже погас, а группа ушла в гримерку.

Издалека лишь доносились какие-то крики, почти неслышимые из-за закрытых дверей. Лера сказала, что на входе гигантская очередь, и неизвестно, как зал сможет вместить всех желающих.

Кто-то со сцены вдруг крикнул «Запускай». Повернувшись, я успел заметить, как охранник повернул ключ, и двери, находящиеся в конце зала, начали медленно открываться. Охранник дернулся в сторону, а двери, распахнувшись, впустили людской поток, стремительно хлынувший в зал. Впереди бежали самые прыткие, с самолетами и плакатами в руках, с горящими глазами, устремленными на микрофон.