Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

Ударные качали ритмично и с силой, расталкивая зал, будто били куда-то в основание позвоночника, там, где ты ищешь опору, там, где фундамент твоей конструкции, готовой превратиться из гипсового памятника в пластичного и гуттаперчевого танцора.

Партер поднялся, ряды за рядами. Она шла и шла, продолжая петь, пожимая руки, пока не уперлась в конец зала, и вышла в те самые двери, впустившие поток в зал двумя часами ранее.

Пока зрители, вытянув шеи, наблюдали за Гаврошем, группа незаметно выскользнула за кулисы.

Это был конец, конец концерта, вечера и вообще всего на сегодня.

Но если ты считаешь, что Шоу должно продолжаться, то ты не уйдешь.

Прошло минут десять. Зал хлопал и хлопал, призывая к продолжению. Митрич вышел первый, и рев возвестил о том, что рано ставить точку.

Они вышли опять и вдарили сразу «Тридцать первой весной».

Беспроигрышный выбор, тот что сносит крышу, даже если ты здесь никогда не был.

Потом «9 с половиной» и «Сенберы», финальной кодой обрушивающие на зал лавину эмоций, от которой по позвоночнику бежит ток – сначала вверх, а потом вниз, а потом снова вверх и вниз, и так до тех пор, пока не остается другого выхода. кроме как начать кричать и махать руками, давай выход потоку, раздирающему тебя изнутри. С последним аккордом Митрич наносит финальные удары по басовому барабану, и группа растворяется за сценой.

Я был уверен, что теперь точно все, ведь скоро самолет, впереди следующий город, затаившийся в ожидании своей обоймы счастья.

Но тот день и правда был особенный. Зрители просто стояли и все тут. Как спартанцы, которые не отступят, потому что им некуда отступать.

Клавиши взяли магические три ноты, предваряющие «Землянику». На «Землянике» всегда происходит что-то странное. Хочешь ты или не хочешь, она затянет тебя в танец.

Есть песни простые и сложные, есть быстрые и медленные. Но «Земляника» особенная, будто она и есть сама ягода, сочная и налитая, без лишних компонентов, оставляющая истинно волшебное послевкусие, наполненное соком и сладостью.

Кто сидел – встал, единственный раз, когда я выскочил на концерте на сцену. Не потому что хотел, а потому что этот смерч взял, да и просто втянул, притягивая к зияющей воронке, в центре которой маленький маг водил указательным пальцем, из кончика которого в разные стороны расходились мириады тонких нитей. В руках была камера, и единственное что я мог сделать – это притвориться, что увлечен съемкой. Меня прибило почти прямо к контрабасу, плетущему свою магическую сеть. Я успел заметить, что с другой стороны ТД вышла из-за кулис и снимает в упор «Гавроша». Я-то сразу понял, что ее тоже «вынесло». «Земляника» не простит тебе фальши, сорвет маски и заставит открыть правду.

После были еще «БиК» и «Столица»…

Сколько сказано о самолетах? Тысячи, миллионы слов?

Но самолеты каждый раз новые. Это ведь другие самолеты, не те что были сделаны вчера. Они не сошли с конвейера, их создавал человек, один на один с листом бумаги, который недавно был деревом, а сегодня принял очертания биплана. Не худшая судьба для представителя флоры. И в каждом сидит свой Ричард Бах, поднимающийся над облаками.

Ты знаешь, что они взлетят, но каждый раз их взлет дарит новое ощущение свободы и легкости, будто ты увидел их в первый раз.

И вот тогда, когда казалось, что энергия зала, опустошенного «Столицей» стала угасать и сил не осталось – они и начали «Русского Пассажира». Того самого, в электричестве, когда клавиши начинают свой волшебный перебор, подготавливая тебя к полету под самый купол.

Зал уже не ревел, он просто издал стон, ответив новой волной любви, рванувшись навстречу и подпевая каждому слову.

«Пассажиру» почти двадцать, но он, подобно Бенджамину Баттону, лишь молодеет от концерта к концерту, наливаясь новыми звуками и переливами, настигая сводного брата, рожденного Игги еще на двадцать лет ранее.

Поднявшись по служебной лестнице на балкон, я выглянул в зал со второго этажа. Сверху тысячи людей казались пенящимся морем, живым и ритмично качающимся. Волны вздымались и опускались в такт музыке, бешеным водоворотом закручиваясь в немыслимые вихри.

Наконец, и этот вал угас, не имея возможности подняться для нового прыжка, и лишь покачиваясь в такт ударным, плавно затихающим после рывка, ведущего к окончанию всего и вся в этот вечер.