Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

Не знаю, как она стояла.

Я смотрел то на кружащиеся пары, перемещающиеся по кругу, то на шею Гавроша, напряженную и хрупкую. Если мне и хотелось сделать хоть что-то в этот миг, то тронуть ее там, где тонкий ручеек волос заканчивается, под самым затылком, превращаясь в почти невидимые волоски на коже. А потом и ручеек иссыхает, растворяясь на загорелом плато…

Пары готовились к взлету. Особенно те, в которых платья были красными как кровь. Да, красные платья, развевающиеся в такт мелодии. Они цепко держали взгляд, не разрешая оторваться. Икры креолок мелькали в стройном и правильном ритме.

Мелодия постепенно стихала, я чувствовал, что Гаврош слабеет. Инструмент тянул ее гирей к Земле. Она хотела победить притяжение, но слабела не только шея, пальцы отказывались слушаться.

Я помню только картинку, ничего кроме картинки. Шелк, кружащийся в свете факелов и пальцы, бегающие по клавишам.

Прошло еще две минуты, и вдруг на площади воцарилась тишина.

То ли пауза, то ли затишье перед бурей, то ли еще что-то более значительное.

Кто-то кашлянул, потом что-то крикнули из переулка справа.

На другой стороне площади тоже была тишина.

Темноволосый в шляпе опустил инструмент и пошатываясь сделал шаг в сторону и шаг обратно. Потом он опустил бандонеон на землю и лег рядом, подставив лицо лунному свету.

Гаврош тяжело дышала, я видел лишь надувшуюся шейную вену и плечи, то поднимающиеся, то опускающиеся в такт тяжелому дыханию.

Испарилось секунд пятнадцать. Танцоры замерли, лишь одна седовласая пара, кружила и кружила, без музыки и слов, и стук их каблуков был единственным, что можно было услышать в тишине.

Слух неожиданно стал различать множество звуков, доселе ускользающих. Факелы потрескивали в кромешной тьме, освещая площадь. Вдалеке прогудел мотоцикл. Но люди молчали. Все.

Стук четырех каблуков отдавался гулким дробным эхом – раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре.

А потом Гаврош возьми, да и начни на чистом русском:

– Все, пипец, проиграли, – подумал я, петь же нельзя.

И такая тоска вдруг накрыла. Словно та самая тьма, пришедшая когда-то со Средиземного моря… и накрывшая город.

Стало жалко Гавроша, ее жажду побед. Сейчас нас сольют, и мне придется ее успокаивать, даже жалеть. А этого делать я не умею и не люблю. Я уже подбирал слова, как это может происходить, вот мы летим в самолете, она у окна, и смотрит то на облака, то на крыло. И по щеке катится слеза, а она не поворачивается, чтобы слезу не было видно.

А я говорю так нежно, и как бы сочувственно.

– Слушай, ты была просто нереально крута.

Нет, не так.

– Да не расстраивайся ты, ведь в следующем году будет новый конкурс, приедем, точно задвинем всех. Заодно на аккордеоне подучишься.

Из болота мыслей меня выдернул темп. Гаврош надавила сильнее. Отставив назад толчковую правую, она приняла стойку хищника и давай поливать площадь. Не сказать, чтобы как-то там изысканно, а просто нависла над ними и качает, с каждой нотой сильнее и сильнее.

Смотрит на всех сразу, исподлобья, и поет.

Сначала взяла за горло первый ряд, потом дальше и дальше, а потом и всю площадь, накинув лассо из окружающих стен. Вот только что перед тобой была маленькая девочка-подросток, а сейчас нависает великан, поднявшийся над площадью, и деваться тебе некуда – ведь не убежишь и не спрячешься.

И глазом не моргнет, шпарит и шпарит.

Будто она в клубе «Зоопарк», а не в Патагонии.

Ведь я уже был готов согласиться на серебро, подобно усталому солдату Васе Теркину. Быть может, потому все ордена доставались генералам, что солдаты не брали их сами? А ордена были вот тут, рядом, подобно нависающему Южному кресту, заменившему той ночью родную Медведицу.

И вдруг что-то щелкнуло. Там, в механизме, который включается неуловимо, если тебя «зацепило». Гаврош вдруг взяла да и включила магнит. Взяла площадь и уловила, чего там хочет загадочная аргентинская душа.

– Это невозможно, – успел подумать я. – Они же не знают слов.

Неожиданно женщина, стоящая на ближайшем балконе, закричала:

– Ева!

Сотни голов повернулись в ее сторону.