Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

– Давайте отдохнем, – теперь сказал я.

Мы опять остановились, теперь около скамьи. Присели.

– Что, тяжело? – спросил скульптор.

– Да, пожалуй, труд нелегкий у вас, – ответил я.

– Эх, не тот мужик пошел, вытирая лоб, проворчал Скульптор. Слабеем. Из-за нас женщины лямку тянут. Вот ты – женат?

– Нет пока, но собираюсь.

– Вот так вот многие сейчас – по десять лет собираются. Из-за вашей слабости девки вместо того, чтоб дома сидеть с детьми – и в политику, и на баррикады, и в бизнес.

– Так у нас же это в генах – коня на скаку остановит, в горящую избу войдет.

– А чем тут бахвалиться? Понавешали на девок забот, а сами в кусты. Возьми хоть зарплату. У нас почему-то мужики по статистике на тех же должностях больше получают, чем женщины.

– Вы за эмансипацию что ли?

– Да я не к тому – мужикам почему больше платят. Не потому что они умные. А потому, чтоб женщина могла детей растить, пока мужик пашет.

А у нас мужик пошел хилый, не пашет, а так, по полю жизни, шатаясь, слоняется. Потому девки сейчас сильнее порой. И умнее.

– Да уж – эт точно, – вздохнул я. – И бесстрашнее.

– А это вообще беспредел. Женщине нужен инстинкт самосохранения. Ладно мужики на дуэлях дураки стрелялись, в авантюры лезли, войны начинали. А женщина – продолжатель рода. Ей детей растить.

– А к чему вы вообще мне это рассказываете? – с вызовом спросил я.

– Да ты молодой пока. Сейчас гляжу на тщедушных прилизанных мужичонок – тошно порой становится. Береги женщин, не прячься за ними, а то так глядишь – род наш вымрет, оглянуться не успеешь. А с кого началось? С нас – мужиков.

– Я вам так скажу – похвастаться мне пока нечем.

– Да я и вижу, что нечем, – хохотнул скульптор. – Ну ничего – камни таскать умеешь, некоторые и того делать не хотят, белоручки. Дело за малым. Бывай. Пришли уже, домой не зову, у меня бардак.

– Счастливо, мне итак пора по делам.

И он скрылся за дверью трехэтажного дома с облупившейся штукатуркой. А я, пошел дворами до Стремянной, чтобы оттуда… прогуляться по Невскому.

Я во всем был ей антиподом, во всем.

Она – сильная, я – слабый. Она – смелая, я – трус.

Она рисковала и побеждала. Я вечно боялся и проигрывал. Она общалась со стадионами. Я мог робко общаться с телефоном, в который робко посылал сообщения. Иногда читал почту.

Порой хотелось спрятаться. А она искала стену потолще, чтобы не просто проломить ее. А наслаждаться процессом, делая шаг за шагом, почти погибая и делая новый удар, голой рукой или лбом, от которого не то, что щепки, кирпичи разлетались в разные стороны.

В тот день Гаврош прилетела внезапно.

Короткая смс-ка в 5 утра состояла из 2 слов: «встретишь? вылетаю».

В 7 утра я был в аэропорту. Моросил тревожный питерский дождь. Короткое «Салют» зачало [2] Да, интересный оттенок. этот день в правильном направлении.

Дорога к Нике Стрижак была прямой и небыстрой, как Московский проспект, и чтобы скрасить неловкую тишину, я затеял глупые расспросы.

– Слушай, а можно про что-то личное спросить?

– Валяй.

Люди болтали с Гаврошем для удовольствия, наслаждаясь мгновением. Я же, оставшись наедине, все пытался найти какие-то ключики, разгадать какие-то формулы успеха, ища тот самый Грааль, который и даст ответы на все вопросы.

– Слушай, а как у тебя все-таки получается?

– Что именно?

– Ну, ты же говоришь, что страшно на сцену выходить?

– Ну да.

– Но ты же постоянно выходишь.

– Конечно.

– Это же кошмар, каждый день испытывать столько страха.

– Я так живу.

– Я бы не смог.

– Смог бы, ты просто себя не знаешь.

– Да точно не смог бы.

– У тебя просто нет цели. Если твоя цель не чашка американо, страх сам тебя найдет, поэтому нанеси удар первым. Так проще и вернее. Понял?

– Да вроде, – промямлил я как-то неуверенно.

– Ну, вот ты, например, в темной комнате, понимаешь?

– Да.

– И ты боишься темноты. Понимаешь?

– Да

– Найди в ней самый темный угол и иди туда. Понял?

– Нет.

– Почему?

– Ну, я найду где посветлее, встану там в стойку и, если что, нанесу ответный удар.

– Чушь.

– Почему? Так все живут. И делают все наоборот.

Я шел по Стремянной. Просто шел, и небо светило над головой. И надо было зайти во вполне себе официальное учреждение, в Банк. И вдруг ты понимаешь, что сейчас, вот прямо сейчас тебе нужно услышать «Кошку московскую». Тебе просто необходимо ее услышать, иначе ты умрешь. Ты знаешь, что бумаги, очень важные бумаги, которые тебе надо подписать, они ничто, просто ничто – пыль и макулатура. А «Кошка московская» – это Вечность, к которой ты должен прикоснуться прямо сейчас. Это источник, к которому ты должен припасть. И если ты из него не глотнешь, то просто умрешь от жажды. Потому что в Банке все официально, и там большие дубовые двери, и строгий охранник, и заведующая несет на лице печать суровой ответственности за всех тех людей, которые должны внести свой ежемесячный платеж. Ведь если они его не внесут, ей придется передать дело гораздо более суровым людям. И вообще, помогать людям (не конкретно вам, но каким-то другим людям, которых, наверное, много) это практически ее миссия и крест, почти бескорыстный и тяжкий. Так вот, на самом пороге банка, уже практически на первой ступеньке, тебя вдруг накрывает «оно…». Мир вокруг вдруг превращается в шелуху. И толстые стены, эти метровые стены из векового кирпича вдруг становятся такими тонкими и прозрачными, что ты понимаешь – рука пройдет насквозь, если ты только попытаешься на них опереться. И все это вдруг отходит даже не на второй и не на третий план. Ты знаешь, что есть вещи важные и неважные, и то, что с утра казалось важным, вдруг становится полной ерундой. И вот есть Вечность, и ты в ней был и будешь всегда, но ты о ней забываешь, постоянно забываешь. И чем становишься старше, тем реже ты вспоминаешь о чем-то главном и самом важном. А если вдруг вспомнил, то тебе нужно хоть какое-то зеркало, в котором ты вдруг увидишь отражение настоящего мира. И этим зеркалом прямо сейчас должна стать «Кошка московская», в звуках которой ты и найдешь отражение того настоящего, – того, за чем ты бежал всю жизнь, так и не найдя в детстве ответов на самые важные вопросы.