Леся рисовала долго и упорно, пока пол не покрылся обрывками бумаги. Гости разошлись, бабушка убирала со стола. Леся встала и пошла помогать, все еще злясь на деда.
Она проснулась рано утром, с твердой мыслью уехать к вечеру. Все равно тут не любят ее не понимают. Она ведь только вчера была абсолютно довольна собой, но дед вновь посеял в сердце сомнения. Вечно он все портит!
Но рядом с тахтой стоял старенький мольберт. На нем холст, а на стуле – краски. И крупным размашистым почерком послание от деда на углу газетки: «Ушел на рыбалку, вернусь к вечеру. Нарисуй маму»
Леся подскочила. Не умывшись, не позавтракав, в старой дедовской рубашке, она принялась за работу. Она не собиралась ему ничего доказывать. Просто хотелось, чтобы он понял, насколько она выросла, насколько состоялась, как художник.
Привычные выверенные линии, размах кисти… И все не то. Почему-то, мамина улыбка, которая всегда горела в Лесиных мыслях, выходила тусклой. Глаза получились красивыми, но пустыми. Бабушка несколько раз звала Лесю завтракать, Мишель трезвонил по скайпу, но Леся, разозленная и отчаявшаяся, марала и марала бумагу. Дед застал ее вечером в темной комнате, голодную, усталую. Рыдающую. Сел на уголок тахты и неловко поцеловал внучку в макушку.
– Видишь, что говорю, Наденька? Ты привыкла к восторгам, к восхищениям чужим, и уже забыла делать так, как самой нравится. Ведь не нравится же, правда?
– Не нравится, – сдавленно пробубнила Леся. – У меня выставка скоро. В Париже. Ты хоть знаешь, какой человек моими работами восхищался?..
Дед тяжело вздохнул. От него пахло свежей рыбой, речкой и табаком.
– Ты раньше писала, чтобы тебе нравилось. Потому мама в тебя так и верила. Потому что ты просто так это делала, не ради чего-то… Выгоды никакой не искала, похвал не искала…
– Искала, – шмыгнув носом, ответила Леся. – Я хотела, чтобы вам всем нравилось. Хотела доказать, что я могу что-то большое… Чтобы вы меня любили и уважали.
Дед усмехнулся.
– Дурочка ты наша. Сама себе преград напридумывала. Мы ж тебя и так все и любили, и уважали. Каждый рисуночек твой, начиная с трех лет, тут хранится. Что-то по стенам висит, что-то даже в гараже у меня… Мы и сейчас тебя любим, Наденька. Запросто так только. Нам доказывать ничего не нужно. Себе только верной будь, внучка. А нам-то все одно. Все, что тебе дорого – и нам дорого будет.
Дед встал и пошел к выходу, но Леся, уткнувшись лицом в подушку, его окликнула.
– Дед, а краски еще есть?
– В город съездить надо, – дед усмехнулся. – Ты ж завтра уезжать собралась.
Леся подняла голову: дед стоял в дверном проеме и темный силуэт его никогда не казался Лесе настолько родным.
– Я на неделю останусь. Возьмешь меня на рыбалку?
– А выставка ваша как же, товарищ Леся Нежная? – шутливо бросил дед, фыркнув в усы.
Псевдоним показался Наде теперь неуместным и детским. А предстоящая выставка далекой и несущественной. Она вдруг вспомнила, что очень давно не рисовала что-то такое, от чего сама бы радовалась. В последние годы она сразу неслась к Мишелю, и только после его похвалы понимала, что ее картина хороша. Но теперь Надя рисовала для себя, и пока не закончила, никому ее не показала.
Долгих десять лет она не ощущала триумфа от того, что творение ее оказалось большим и значимым. Но Надя знала, что это чувство скоро вернется. Когда разум ее скинет шелуху предрассудков, когда зачерствевшая душа ее вновь станет легкой и незапятнанной, мама улыбнется ей с самого прекрасного в мире портрета. Она улыбнется, и все вновь станет возможным.
Длиннорукий, длинноногий, длинноносый. Смотрел испуганно, тер очки, дрожал. Спустя пару минут все-таки соизволил поздороваться. Протянул вспотевшую руку и тихо пискнул:
– Фима.
Степан Петрович поднял бровь, и парнишка тут же исправился.
– Тимофей. Симочкин. Друзья Фимой называют, – виновато улыбнулся он и потеребил воротник рубашки. Для кого выряжался-то, а?
Степан Петрович медленно встал, провел ладонью по давно уже седым вискам, а потом крепко, крепче, чем следовало, сжал руку новоявленного жениха. Фима задрожал еще больше, сглотнул. Но не отвернулся, глазки водянистые не отвел.
– Ой, пап, ну хватит! – Полинка чмокнула Степана Петровича в щеку и с нежностью взъерошила жиденькие волосы на голове Тимофея. – Чай будем пить? Давай показывай, что там мама с дачи передала. Яблоки есть? Я шарлотку тогда сделаю.
Степан Петрович опустошил тяжеленную сумку, груженную чуть ли не одними яблоками – Полинка их с детства безумно любила – и сел у окна. Оттуда удобнее было оценивать обстановку.
Читать дальше