Николай Сафонов - Старый дом

1964

Снег опускался на город весь день и всю ночь, словно торопясь извиниться за свое опоздание. Давно уже плотно укутались в белое одеяние крыши соседних домов, разлохматились под его тяжестью ветки деревьев, а он все продолжал падать на землю, как бы утверждая своим безмолвием, что пришел надолго и всерьез.

Она-то, умудренная прожитыми годами, знала: вечного в жизни нет, сойдет и этот первый снег, снег без значения, хотя у нее с ним и были свои особые, не совсем понятные и сложные отношения. Всякий раз, когда в воздухе появляется белый рой, на ее душу нисходит какая-то умиротворенность, а в памяти при виде снежинок назойливо всплывают строчки стихотворения, прочитанного много лет назад:

И дальше удивительное по своей простоте и мудрости, очень глубокое по содержанию четверостишие:

Врачевал снег душу и ей. Она даже придумала нечто вроде ежегодного ритуала, своего рода праздника встречи с первым снегом. Про себя она так и назвала его: праздник души.

Первый снег всегда крупный, пушистый и беспомощный, словно только что вылупившиеся из яиц цыплята, которые жмутся вокруг наседки и ни на шаг не отходят от матери. Снежинки же доверчиво льнут к людям и, обманутые их коварством, за свою доверчивость расплачиваются слишком дорогой ценой, тают и слезами скатываются по лицам прохожих. Некоторые, как и она, останавливались и блаженно улыбались снегу, этому чуду природы, но большинство равнодушно проходило мимо, всем своим видом показывая: ровным счетом ничего особенного не случилось. А она любила закрыть глаза и, стоя на месте, открытым ртом ловить снежинки. Глупые, они беззлобно кололи язык, губы, щеки и умирали, так и не успев понять, почему превращались в воду. Впрочем, то же самое происходит и с людьми. Не только она, а многие не могут объяснить вечную загадку природы — смерть, а если признаться честно, то мало кто думает об этом до самого последнего вздоха, наивно полагая, что смерть не про них и они будут жить до скончания века.

Но жизнь удивительная штука! То, над чем она не задумывалась раньше, теперь стало чуть ли не главным смыслом ее существования. Мысли о смерти пришли к ней не вдруг и не сразу, а подкрадывались исподволь, обволакивая паутиной все ее сознание, и с годами навалились на ее плечи непомерной тяжестью, и она даже чувствовала от них усталость. А ведь когда-то, что там греха таить, ей казалось, что она всегда будет молодой, красивой и здоровой женщиной, и старость не коснется ее, обойдет стороной. Но годы не только изменили ее внешность и стать, но неожиданно для нее нарушили и привычный строй мыслей. И теперь, когда ей удавалось кое-как вспомнить свою жизнь, прожитые годы представлялись цепью грубых и утомительных ошибок. И виновата в этом лишь она одна. Она не умела жить, работать и даже любить. Сознание собственной вины легло на нее всей своей тяжестью. А о сожалении и говорить не приходится. Оно разрывало ее сердце, но оно бесплодно, и ничего уже нельзя исправить, жизнь потихонечку идет к своему концу. Смешно же начинать все сначала, но если бы было можно и ей представилась такая возможность, то жизнь бы пошла иным путем. Но от этого запоздалого раскаяния ей не легче, а много-много трудней.

Валентина Александровна подошла к окну. Снег все еще продолжал падать. От его холодной белизны она поежилась, и ей впервые за много лет не захотелось выходить на улицу. Больше того, она даже почувствовала к снегу какое-то неосознанное раздражение. «Совсем расклеилась! Надо бы взять себя в руки…» Боль в пояснице все еще не отпустила, и она с трудом передвигала ноги по квартире. Ей бы не мешало соснуть часок-другой, но о здоровом сне она могла лишь мечтать, как о незаслуженном даре. В последнее время ко всем недугам прибавилась еще и бессонница, которая буквально измотала ее, и если ей удавалось иногда ночью сомкнуть глаза на несколько минут, то она чувствовала себя счастливой. Но чаще она бродила по огромной квартире, как сомнамбула, мешая спать домочадцам, и забывалась только днем, где-то часам к одиннадцати. Но такой сон не приносил ей облегчения, и она поднималась с постели с больной головой, ощущая себя не только страшно разбитой, но и заброшенной и одинокой. И тогда ее голову сверлила одна и та же мысль, мысль о бессмысленности и нелепости человеческой жизни. У нее в голове произошло словно замыкание, и она все чаще и чаще ловила себя на том, что уже не может не думать об этом, даже если бы и очень захотела.