Владимир Сорокин - Нормальная история

Этот роковый английский язык для многих моих сверстников был ангельским , запредельным языком небесных сфер. Его безоговорочно принимали на веру, ему прощалось все. В эти достаточно примитивные тексты вкладывалось так много смысла, что их лохматым авторам и не снилось. Например, мой приятель всерьез уверял меня, что хит “Satisfaction” повествует о свободной, сложной и трагической любви двух анархистов-подпольщиков, а текст песни “The Stairway to Heaven” написан известным английским мистиком, публично сожженным в средневековой Англии за свои оккультные эксперименты.

Великий миф сопутствовал рок-цунами, как пена морская, будил нашу фантазию, заставлял мечтать о несбыточном: например, попасть в 1972 году на концерт цеппелинов или роллингов. Увы, легче было отрастить себе крылья и перелететь через брежневский деревянный занавес. Семидесятилетние члены Политбюро КПСС не дали нам возможность послушать наших любимых ангелов со стратокастерами. Можно многое не простить совку, ибо он строился и рос на костях человеческих и на угнетении всяческих свобод. Как сказал Набоков: “Преступления большевизма неискупимы”. Это абсолютно верно. Но неискупимы и преступны и те барьеры, что выстроила дряхлеющая советская власть против западной рок-музыки. Неискупимо, что по воле главного брежневского идеолога, старого пердуна Суслова, и его холуев из министерства культуры ни одну западную мегагруппу не пустили в Москву в 1970-е годы.

И вот этого я никогда не прощу советской власти!

Как заметил редко, но едко смеявшийся Ницше, смех – последний бастион раба. Благодаря вечной армии природных весельчаков и холопов всех мастей, страна наша богата смеховой культурой невероятно. Эти залежи повнушительней нефтегазовых пластов и иссякнут только вместе с русской метафизикой. А покуда она вокруг нас – хохот, хихиканье, насмешки, ерничество, зубоскальство, ржание, глум, подкалывание, подтрунивание, подъебка, высмеивание, пересмеивание, хмыканье, прысканье, ухохатывание, умора, смехотура, смешинки и смехуечки будут наполнять наше жизненное пространство. Да и слава богу! Жизнь вообще не сахар, а в России тем более, выживать здесь без смеха и водки архитрудно. Я знал стариков, ровесников “века-волкодава”, прошедших сквозь мясорубку сталинского времени и сохранивших бодрость духа благодаря своему умению посмеяться над всем, в том числе и над русской метафизикой. Они не были холопами, скорее наоборот. Смех для них был щитом, не давшим веку-мясорубке превратить их в бессловесно-послушный фарш. Как тут не связать смех с божественным промыслом, хотя известно, что ангелы не смеются.

Россия была и остается страной гротеска. Смеяться у нас любят и умеют профессионально. Посмеются иногда так, что мороз по коже дерет. И наш смех все-таки чем-то отличается от смеха западных людей. Когда в брежневско-андроповские восьмидесятые в московский андеграунд зачастили западные слависты, наши тогдашние ровесники, мы с друзьями столкнулись с их непониманием советских шуток и анекдотов. Один немец признался, что “русский анекдот разрушителен психологически”. Почему? Да потому что, оказывается, он “злой по сути”. А что же такое добрый анекдот? Немец пояснил: добрый анекдот – это когда ты, начиная его рассказывать, сам заранее смеешься. Такого заранее смеющегося человека у нас назовут дебилом. Значит, русские могут смеяться только зло? Иван Грозный, как известно, хохотал во время пыток. Естественно, с ним хохотала и вся опричная свора. Наверно, и москвичей они заставляли смеяться во время показательных казней. А может, и заставлять-то не приходилось? Неистовый Владимир Ильич часто хохотал. Сталина сатрапы довели до хохота, изображая рыдающего перед смертью Зиновьева. Берия был веселым человеком. Да и Ежов часто улыбается на фотографиях. Злыми, анархистскими были крестьянские частушки всех советских времен: “Как у нас в родном колхозе зарезали мерина, всю неделю кишки ели, поминали Ленина; зря, зря убили Кирова, лучше б Сталина и Ворошилова; разнесу всю избу хуем до последнего венца, ты не пой военных песен, не расстраивай отца!” Когда умер Сталин, одни рыдали навзрыд, другие злорадно смеялись по углам, зажимая рты. В достопамятные три августовских дня, когда рухнула советская империя, освободительный хохот сотрясал многих. Как тут не вспомнить хлебниковское: “О, рассмейтесь, смехачи!”

Заклятие смехом – это ли не рецепт национального выживания? Как признался один блатной, в лагере выживают злые или ржущие. Злоба, как известно, подавляет окружающих и по сути разрушительна для носителя, а вот хохот благотворно действует если не на окружающих, то хотя бы на психосоматику хохочущего. Я помню парня у нас в институте, хохотавшего по любому поводу, при этом вполне прилично учившегося. Он выглядел совершенно счастливым человеком. Это было на грани гебефрении, другие студенты стали сами подсмеиваться над его смехом, но парня это не смущало, он продолжал хохотать. Медицина одобрительно отзывается о смехе: насыщается организм кислородом, выделяются эндорфины, укрепляются кровеносные сосуды… Главное, чтобы смех не перешел в истерический хохот со слезами и притопыванием. Поводов для этого предостаточно. Русская жизнь как будто создана для высмеивания. Для литераторов, ценящих смеховую культуру, она – Эльдорадо. Барков, Пушкин, Гоголь, Щедрин, Булгаков, Хармс, Олейников, Ильф с Петровым, Зощенко, Высоцкий, Довлатов, Пригов были старателями этих золотых приисков, при этом им не пришлось копать слишком глубоко – их герои обитали не в подземельях. Гротеска у нас навалом, бери не хочу. Но и ужаса – тоже. Как призналась одна новая русская в начале девяностых, “жить в Москве страшно и весело”. Это мерцание, балансирование нашей жизни между ужасным и смешным и есть суть русской метафизики. Как у Мамлеева: “Похороны прошли трогательно, но походили на хохот”.