Марина Москвина - Глория мунди

Плюс мы написали нашему эстонскому другу, Тоомасу Каллю, который перевел уже две мои книги и собирался взяться за третью, — чтоб он сочинил строгое письмо, дескать, прочтя о вопиющем случае касательно воровства бутылок, он наотрез отказывается переводить меня на эстонский язык, поскольку все-таки он переводил Гоголя, Булгакова и Быкова, приличных, в общем-то, людей, и не хотел бы свое доброе имя ставить в один ряд с беспутными русскими мошенницами.

Тоомас, бедный, как ни старался, не мог взять в толк, что от него требуется, поэтому решил на всякий случай отложить перевод моей книги до лучших времен.

Шло время, никто передо мной не собирался извиняться. Однако почуяв неладное, на сайте газеты портрет заменили втихаря на бутылку красного, и это мгновенно повлекло снижение просмотров: со мной-то уж пересмотрели мириады!

— Душа моя чиста, совесть кристальна, сердце бьется ровно, — каждое утро напоминал себе Лёшик на всякий пожарный, ибо это событие нас совершенно выбило из колеи.

— Хорошо, хоть не из седла! — подбадривал он меня. — Выбьют из седла — держимся, чтобы не сбили с ног, с ног собьют — стараемся, чтобы в яму не скатиться…

Он стал так нежен со мной, так внимателен, как с человеком, пережившим кораблекрушение.

— Это нашему брату, авангардисту, — даже на пользу, — шутил он, — чтобы его имя трепали повсюду, неважно в каком контексте. А даме — нужно другое…

Он подошел ко мне, я жарила яичницу, и обнял, а сам такой горячий!

Я:

— Лёша, — ему шепчу, — ты обжигаешь меня!

Оказывается, он прижался ко мне с чайником на животе.

Охваченные огнем желанья, мы с ним слились неразрывно, и весь этот мир с его дребеденью куда-то провалился, осталось только дыхание вечности. Так мы парили, полные жизни и любви, созвучные с целым, порвавшие путы, подвластные лишь небесной гармонии. В воздухе музыка заиграла из какого-то советского кинофильма времен оттепели, когда в финале герой уходит вдаль, помахивая чемоданчиком, то ли он жениться собрался, то ли уезжает на БАМ, одинокий, но просветленный…

Вдруг звонок в дверь. Лёша говорит:

— Иди, открывай, это тебе пенсию принесли.

Я открываю, стоит почтальон и протягивает заказной конверт — из редакции.

В конверте лежало ответное послание, написанное высоким суконным стилем, особенно хороша была фраза, уж точно не от «тети Мани», она б до этого не дотумкала:

«Для минимизации возможных негативных для Вас последствий в той же рубрике „Срочно в номер“ мы опубликовали соответствующее сообщение…»

К этой напыщенной херне прилагалась газета, где на первой полосе — опять в той же самой, туды ее в качель, криминальной хронике — в уголке приютилось жалкое извинение, дескать, бутылки утащила одна Москвина, а портрет-то дежурному по «срочно в номер» подвернулся — ее тезки, вследствие чего вышло маленькое досадное недоразумение, можно даже сказать, метаморфоза. Москвина же, та, чей светлый образ им попал под горячую руку, — это всем Москвиным Москвина, и побольше бы таких Москвиных, вот что мы обязаны донести до сведения наших дорогих читателей.

О «возмещении», разумеется, не было ни слова. И на сей раз вовсе обошлось без портрета. Правда, над сиропом, которым они щедрою рукой залили свою оплошность, красовался портрет тыквы, освещенной солнцем, мол, некий огородник вырастил чудо-тыкву размером с запорожец. «Самая большая тыква России пришлась бы Золушке по душе» — гласил заголовок.

Такого елея «хроника происшествий» не видала с сотворения мира. Жуткие криминальные драмы скромно отодвинулись в сторонку и выглядели необходимым балансом к нашему с тыквой неуемному разгулу позитива.

Господи, убереги нас от людей, зверей и от технического прогресса! Развеется ли когда-нибудь пелена, и я познаю истину о самой себе, которая приносит понимание и свободу, или мне придется вечно барахтаться в неумолимом потоке сансары? Нужно испытать разные ритмы, войти с ними в резонанс, иначе так и будешь, как неприкаянный Джек, на сквозняке и юру блуждающий по свету с тыквой на голове, — смотреть на людей и видеть в них сборище безумцев.

Я шла по улице, меня обтекали прохожие, такие пресные, такие непраздничные, не на чем сердцу успокоиться, ей-богу! Смеркалось, у дверей аптечного домика толклись двое бродяг, два заплутавших, растерянных существа. У одного из них явно наметился ко мне интерес. Он двинул навстречу мелкими шажками на негнущихся ногах и встал передо мной, как лист перед травой.