Алесь Адамович - Каратели [litres]

Что, джигиты, захотелось повторить сибирские грешки? Но уже с удобствами. Конфетами да фруктами заплатить тому чалдону? Стыдись, ты все-таки не мингрелская свинья! Испуганные школьницы Лаврентия ничуть не лучше того, что оплачивается Сталинскими премиями. У балерин, по крайней мере, без обмороков. Говорят, эта свинья Берия спаивает девочек, заставляя пить «за Товарища Сталина» – мастак!

Нет, а что-то все-таки есть в самом слове, в имени Сталина! Главное, чтобы ты знал, кто ты на самом деле. А иначе как бы сумел прищемить всех, да каких умников?! Даже приходит в голову: а жаль, что так рано ушел «лояльный» да «корректный». Мало, мало нам было отпущено времени. Моего времени. Нет, не сумел помереть вождем! С этим своим неблагодарным завещанием! «Грубый, жестокий товарищ Сталин»… А кто, как не Ильич попрекал того же товарища Сталина за либерализм и мягкотелость? За кисельную диктатуру. А какой обидчивый под конец стал, хитрить по-детски начал – туда-сюда кидался, даже Троцкий снова понадобился. Все не мог, не хотел поверить (до слез), что в руках у меня они – и он сам, и остальные, и революция. И что наступило мое время – спросить за все обиды и унижения. От[о]мстить. За все. Как они красовались друг перед дружкой! Со своими заслугами да языками, образованностью, талантами. Долго пришлось ждать своего часа, сколько нервов тратить, чтобы не сорваться раньше срока: месть – такое блюдо, которое лучше есть холодным.

Где теперь ваши громкие имена? Теперь имена ваши в моих руках. Как решу, так и звучать им.

А вот «Сталин» – что-то в слове этом, от меня самого не зависящее. Что-то такое есть. На Черчилле проверил – уж на что зубр, – действует. До смешного, до страшного, как тогда на панихиде по Максиму Горькому. Он в цветах на возвышении в центре зала, сердитые усы, руки торжественно сложены, и мои все мастера культуры при нем, как положено, почетный караул, весь в слезах. Вошел товарищ Сталин, разумеется, не ждали, глаза всех – ко мне, на меня. И вот тут я загадал: будут или не будут? Аплодировать. Никуда не денетесь, будете!.. Кто-то первый хлопнул испуганно, но все тут же присоединились, зааплодировали. Даже те, что в карауле в слезах застыли…

Нет, не увильнут и эти, как ни хочется Эренбургам с Маршаками увильнуть, не писать и не подписывать обращение-просьбу о переселении за Енисей, за Лену всех евреев. Подальше от гнева народного.

Ничего, как повиснут на Красной площади в белых халатах (именно в белых, убийцы в белых халатах!) да начнется в народе, чего следует ожидать, сами запроситесь – подальше!

Ста-лин… Ста-лин! Даже холодом проползает меж лопаток, когда никого нет рядом и вдруг начинаешь произносить, повторять это имя – как не свое. Что-то есть, гудит в нем, какой-то колокол. Есть, есть нечто такое!.. Из большой крови такое имя отливается. Из страха и народного поклонения. Кому-то, может, хотелось бы по-другому, а по-другому не бывает.

Так и не проснувшись окончательно, он снова начал погружаться в привычный полусон-полуявь. В этом состоянии слух его как у зверя – ловит все оттенки тишины и шорохов в комнатах, на просторной, опоясывающей дом веранде, над головой на втором этаже, во дворе под деревьями, у ограды. Надо встать и попить, надо, но где ключ от шкафчика с водой? И наган – куда он исчез? Выкрали!.. Вдруг ощутил, что провалился и тонет: ноги потеряли опору, тело погружается в теплую болотную тину, ноги ищут, ищут что-либо твердое и не находят! Как за соломинку, схватился за снова и снова возникающую догадку: сон это, сон, сейчас проверю! Погружусь с головой и тогда попробую вздохнуть. Если легко вдохнется, не захлебнусь, – значит, действительно сплю…

Осторожно, потом глубже, с облегчением, восторгом убедился – дышит, можно дышать! Но тут же ощутил, что с ним, спящим, что-то делают. Они здесь! Они уже здесь! Смяли охрану, сорвали запоры, вломились – они во дворе, на веранде, в доме. Так и знал: охрана к ним переметнулась, все они заодно и против! Назад нырнуть, туда, в темную теплую тину, где так безопасно дышится, но не пускают, схватили за ноги, за руки, держат – кого-то дожидаются, для него держат…

Когда враг будет в ста километрах от Москвы, мы вас, бездарных бюрократов, будем расстреливать!..

Топот ног на веранде, чей, чей это визгливый голос за окном? А, подлец, и ты здесь! Здесь он, это Троцкого голос, Льва Давидовича, значит, обманули, снова обманули. Живой и этот. Слетаются, все собрались, воронье! Тольвютиге вольфе…

Самого себя видит далеко внизу. (Вот так из-за Стены часто смотрел на площадь, чешуйчатую, как спина допотопного животного.) И собственной спиной ощущает твердую, неровную брусчатку: распластан, навзничь опрокинут, а над головой раскрашенные, в ромбиках каменные шары Василия Блаженного. Хохочет прямо в лицо, шут гороховый! Никогда церковью и не был. Шутовства ради и поставлен. Зря, зря не отдал его на метро проныре Кагановичу. Но у него, у этой пародии на храм, – ни одной мраморной плиты ни внутри, ни снаружи, нищий скоморох в колпаке с бубенчиками, готовый за грош сплясать-повеселить. Уцелел, сволочь, отсиделся придурком возле царственного, чинного Кремля, а теперь аж заходится, колышется от злорадного хохота. Под самой Стеной отсиделся, как шут при царе-батюшке, и теперь он со всеми заодно, орущими, набегающими, – купола раздуваются недобро, будто кобра, каменно стучат друг о дружку, как огромные бильярдные шары. Вот-вот на голову скатятся…