Алесь Адамович - Каратели [litres]

– Не рассчитывайте, не просплю.

– Когда ни приду, они у тебя и во сне открытые.

– Ошибаетесь, дорогие мои, крепко ошибаетесь, если думаете, что, когда сплю, – это ваше время. Сон – вот моя тайная полиция, мой Фуше. Не обманет и не продаст. Надо, так и про самого «прокурора», Лаврентия, все вызнаю. Снов столько, сны такие, и мыслей от них столько, что мог бы труд написать, как по языкознанию. И помощнички, зануды академики, мне тут не нужны.

Во сне человек не солжет самому себе. Другим – да, а себе – только правду: как подумал, что чувствует – так оно и есть, можешь написать и в дело подшить. «Шел и денежку нашел», как пела когда-то Светланка, и если тут же, не хитря и не мучаясь, отдал, вернул чужую денежку – такой и есть, знай, что ты отдашь на самом деле. Или вдруг увидел, понял во сне, что не веришь человеку, боишься его, – не медли, прими меры. «Соратничек» приходит утром, в глаза заглядывает, думает, что все как было вчера, а его уже раскусили и только наблюдают: ну, ну, покажись, покрасуйся! Ах ты, гнида, двурушник, подлец! Стоит и не знает, что он уже труп. Сколько лет мог терпеть присутствие уродца Поскребышева, и вдруг этот сон. (Лаврентий, лиса, со своей стороны нору делал, рыл под моего секретаря, и думает, что я к его намекам наконец прислушался, а на самом деле – сон.) С огромным наганом, лысина как страшный кладбищенский череп, а мы все перед ним – дети, я и мои братики, сестрички, которые в нашей семье малыми умирали. Сбились в кучку от страха, друг за дружку прячемся.

Вот и сны у меня наследственные. Достались вместе с империей. Интересно, заметил кто-нибудь, что по уставу Петра Первого на звание Генералиссимуса претендовать имеет право только человек царской крови?

– А охранка – тоже по наследству?

– Кто, кто здесь?

Он спал. Спал с широко раскрытыми глазами: медленно медленно вращались белые, огромные, а по краю, по кругу загнанно бегал полузакатившийся зрачок, распятый ужасом.

Никто не знал, что он уже пятнадцать лет спит с раскрытыми глазами. И он сам не знал.

Он не знал этого сам, как не знал и того – а сказать ему кто бы осмелился? – что все последние годы-десятилетия люди, впервые к нему приближающиеся, дико пугались резкого запаха, исходящего от вождя. Нечистоплотный запах вдовца-старика, не пропадающий совсем даже после хорошей бани.

Вождю даже нравилось, что люди пугаются. Но что многих пугал их собственный нос, опасный провокатор, – об этом, конечно, не догадывался.

(О чем еще, о чем-то еще я хотел подумать, вспомнить?..) Все время помнил, знал еще об одной какой-то гадости, мерзости, подлости – где-то здесь, здесь, в этой комнате! Ах да! Вот куда уже добрались. За всем не уследишь, не станешь заглядывать в каждый словарь. Случайно Даля открыл – и пожалуйста: «Коба – кол, пень, надолба…». Не «самоотверженный», «благородный», а вот что. Стоит книжечка в школьной библиотеке, невинная такая, любой может снять с полки и прочесть: партийная кличка вождя – синоним всякого хлама, а вовсе не романтический герой. Где она, эта мерзость, ну, ну, как там сказано?..

– Нет, я все-таки догадался, отец, откуда цифра 40! Царицынский синдром. Самая большая, кровная, на всю жизнь обида для моего отца – помешать ему, не позволить кого-то убрать, истребить, на кого он нацелился. Хоть через сто лет, а своего добьется. Заодно и обидчика убрав. Ну ладно, крупных военных и вообще военных – они все-таки сила. А всякая власть сильных опасается. Особенно неправедная, узурпированная власть. Но дядька, дядька зачем тебе?

– Какой еще дядька?

– Да из колхоза. Какими набита земля вокруг всех городов и городишек. Не говоря уже о Сибири – в вечной мерзлоте, и через триста лет будут натыкаться на их тела. Чего только мы не наслушались в своих шахтах. Мы про немецкий плен, а они нам – про гомельскую «парилку».

– Что ж, я слушаю. Потом я скажу, а ты послушаешь.

– Хватают такого дядьку в его деревеньке, везут в районный центр. Долго выбивают из него японского или абиссинского «шпиона», «террориста». Упрямится: дом-то близко, все еще кажется, что это сон дурной, вот-вот к жинке и детям пустят. Увезли моего дядьку подальше, аж в Гомель. Далеко слава шла о гомельской «парилке» после трех-четырех суток стояния в задыхающейся, сбитой в распаренный ком толпе, лежания под массой полуживых тел, зуботычин специально подобранных уголовников человек сам полз к двери и вопил: следователя мне! все скажу, все подпишу, во всем признаюсь! За глоток воздуха жизнь готов отдать. А по ту сторону двери за столиком сидит человек в очках, с бумагами. И стул свободный напротив. Садись, и будем вместе работать. Я тебе помогу. Следователю некогда, надоело придумывать, сочинять шпионские сценарии – это уже был 1938 год, – лентяй поставил дело на самообслуживание. И юриста в помощь выделил (из числа подследственных). Нечто вроде юридической консультации. Прозвали его, консультанта-помощника, «лысым доцентом». От многих я слышал про «лысого доцента», нечто вроде лагерного юмора. Потому что другие истории уже никакого юмора не содержали, сплошь чернота. Так, значит, приглашает «лысый доцент»: садитесь и рассказывайте биографию, кто вы, откуда, какие у вас поблизости промышленные и военные объекты. У моего дядьки в Польше брат жил, тоже крестьянин. А, вот это хорошо! Напишем, что он приходил ночью, польская охранка, дефензива, забросила. Живет твой брат, конечно, плохо, за границей народ бедствует, так он приходил именно поэтому: хотел поправить свои дела, заработать злотые, чтобы детей накормить. Какие оборонные объекты в вашей местности? Никаких? Ну, мост там, водонапорная башня, железная дорога? Мостик через ручей в два бревна? Ничего, проверять никто не будет. Вы, значит, сговорились, что взорвешь мост в случае, если начнется война. Да не бойся, за это не расстрел, я тебе не враг! А кого ты завербовал? Как никого? Не финти! Дело так не пойдет. Кто тебя, мы установили. Теперь – кого ты, лучше кого-либо из начальства. Лучше – нескольких. Председатель колхоза, секретарь сельсовета или хотя бы учитель, ветеринар. А из города у вас начальство бывает? Поэт приезжал, это, интересно, кто же? Белорусский? А, во-во! Давай его нам, националиста! Значит, ты завербовал земляка-поэта: взорвать мост… Да не важно, сколько он там метров-сантиметров, ваш этот мост!..