Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Вадим Вячеславович, можем работать.

Дверь тяжелого джипа распахнулась на полную, и Мизгирев, преображаясь, натягивая на лицо резиновую маску скорби, неотличимой, вероятно, от брезгливости, проворно выбрался наружу, огляделся и спросил сам себя: где же виселица?

Черно-серую массу онемевших людей оцепили спецназовцы — много чаще, чем необходимо на траурном митинге, и казалось: туземцев на площадь согнали и он, Мизгирев, вышел к ним, как лощеный, отутюженный гауптштурмфюрер, разве что без собачки под мышкой, разве что не в фуражке с эсэсовским черепом: я скажу, как вы будете жить и за что вам положена смерть.

Прилетевшие вместе с Вадимом телевизионщики суетились поблизости, воздевали свои микрофонные палки, наводили пустые раструбы на немой покоренный народ. Идея была такова: Мизгирев подступает упор и говорит с шахтерами «на равных», стоя «на земле». Прокашлялся, пробуя голос, и неожиданно легко заговорил, словно кто-то вещал по нему, как по проводу:

— Товарищи, нет таких слов, чтоб выразить горечь и боль, — включился метроном в пустыне Вечного огня, — я сам ведь отсюда, сын горного мастера, внук… я знаю, что это такое: был рядом с тобой человек, смеялся, шутил, помогал… И вот его нет, и ты как будто тоже не можешь дальше жить. Вся жизнь остановилась. И поэтому я скажу так… от имени правительства, от собственного имени… Простите нас. Простите, если можете. Простите нас за то, что в шахтах Украины гибнут люди… — Голос должен был дрогнуть — и дрогнул, оборвался, пропал. — Простите за то, что в ваш дом постучалась беда. Мы сделаем все для того, чтобы… не хочу говорить «компенсировать»… компенсировать это нельзя. Нельзя возместить эту боль. Мы просто постараемся помочь всем тем, кто потерял своих родных. Помочь материально. Да, материально! Это важно! Тем более теперь. Времена наступили тяжелые. Самозваные лидеры сепаратистов толкают донбасский народ к силовому конфликту с правительством. — Ни одного живого слова. — Рядовой человек на Донбассе не знает, что будет завтра с его домом. С его родной шахтой. С зарплатами, с пенсиями. С продуктами в ближайшем магазине. С его семьей, с его детьми. Я уверен, что все вы хотите просто мирно трудиться и жить. Вы, мирные граждане нашей страны, оказались в заложниках у террористов. Да, именно так! По сути они террористы! Они взяли в руки оружие, захватили военные склады, энергостанции, железные дороги, все шахтоуправления по области — и все! ничего здесь нормально работать не может! Больницы, школы, шахты, заводы, магазины — ничего! Вот вам реальные плоды того, к чему они сегодня призывают. Вот что такое эта их народная республика! Это в доме нет света, в магазине нет хлеба, потому что на хлебозаводе тоже нет электричества, нет муки, нет машины, которая развозит хлеб по магазинам, нет бензина для этой машины!.. — Вадим заговорил с напором, не сразу заметив, что рубит рукой пустоту, совсем как записной трибунный краснобай; слова пузырями вспухали и лопались у рыбьего рта. — Это озлобленные, малограмотные и безответственные люди, которые поверили российской пропаганде. Они не понимают, что разрушить — это очень просто, а выстроить заново — это потребует огромных усилий и средств… Но наше правительство от вас не отказывается. Во всех городах и поселках, освобожденных от влияния сепаратистов, мы будем выполнять все наши обязательства, наш долг! По социальным выплатам, по безопасности труда, по сохранению памяти о всех погибших горняках. Но и вы помогите нам! Не дайте развалить все то, что было выстроено вашими руками, руками ваших дедов и отцов! Не дайте уголовникам, бандитам лишить вас спокойствия, мира и будущего!..

Не глядя в глаза никому, уставившись в беременный живот стоявшей напротив него, подумал вдруг, что эта женщина пришла на площадь не из долга перед мертвыми, а из страха за собственный плод — прислонилась к толпе и к нему, Мизгиреву, человеку из Киева, власти, не могла оставаться одна в ненадежном своем, хлипком доме, в поселке, по которому ходят чужие с оружием, выбивают калитки, пинают собак… Тяжелый, наполненный жизнью живот бесцеремонно, безысходно выпирал в реальность, «и он ведь никуда уже не денется», подумал Мизгирев, как будто сделал для себя великое открытие, и отвернулся от беременной, отмучившись, и побежал, пошел к машине, больше всего боясь услышать окрик женщины и как будто уж слыша вослед: «Ну и куда мне с ним теперь?» Да никуда — зачем? Теперь тут все уже спокойно будет, это там, в Кумачове… и вздрогнул: еще не все, он должен ехать в Кумачов.