Юрий Тешкин - Полковник

Подайте мне едва заметный знак среди этого физкультприветного бодрого, бурного: «Привет, привет, старик! Ну как — партийку? Реванш, реванш за вчерашнее… расставляй, сейчас сразимся!»

Подайте мне едва заметный вздох, едва заметный знак соучастия, и я пойму, и я поверю в ваше причастие к тому непостижимому, что уже начало свершаться… здесь, здесь — не на небесах. И я увижу с тихой радостью на глазах этот условный знак — красная гвоздика в петлице слева, — и я пойму, что не один, что здесь вы, мои друзья, со мною рядом, идете за моей спиной, ободряете своим вниманием меня, немного обогнавшего по вечной вас дороге.

Ну а сейчас вы уж простите меня, бедного, — я не могу вернуться к вам. Даже ваше сегодняшнее уже для меня прошлое. Я обогнал вас. Не обижайтесь, поймите, простите, если я не могу уже оглянуться на вас, дорогие мои. От нашего общего прошлого остался пыльный фотоальбом… да-да, всего-то пыльный фотоальбом остановленных моей несчастной памятью мгновений…

…Луна, чугунная ограда, тень фигурная на развалинах стены, присутствие моря за темнотой, терпкий вкус юности, как таинственный клубок легенды — бери и разматывай бесконечно.

А вот страница более четкая… Ночное небо боя, исполосованное, словно страшным бичом, трассирующими снарядами, — гигантские ножницы, кастрирующие небо, забросившие, казалось, навсегда луну за чугунную ограду у ласкового моря в такой далекий позапрошлый век. Кощунственно-величественный хаос войны и человеческая ярость под этим кастрированным небом… и посреди всего искаженное ядреным матом лицо гвардии рядового Круглова…

И как бы я ни переворачивал свои странички — слева направо… справа налево, — и эта обязательно попадется, словно к пальцам прилипнет.

Еще одна ночь, вернее, уж ближе к утру, когда особенно ярок свет, если зажечь. Всякий раз зажигаю и всякий раз вижу в гостиной на рамке собственного портрета следы недавней побелки со стены, на которой он висит. Вижу выражение недоумения и оскорбления на лице ребенка, обиженного незаслуженным наказанием: «За что? За что же вы, мои родные, так-то меня?! Что я вам сделал, чтобы меня вот так — лицом к свежепобеленной стене? Чтобы я не видел медвежьей шкуры в углу? На которой в первый раз все и происходило? О-о-о… как больно, как омерзительно больно… о, если б кто знал! С тех пор мне кажется, что не я, а мой портрет навсегда сохранил это выражение незаслуженной обиды, унизительного положения в углу гостиной, лицом к стене. Которая ведь пачкает, следы ведь оставляет! «Ну, за что же вы так-то меня, братцы?!» Ах, эта детская память — ничего ведь не забудет, ничего ведь не простит».

Отныне, мои дорогие, к чему бы вы ни прикоснулись, навсегда останутся ваши следы. Такими уж стали ваши руки. Сердца и души. Бедные вы, бедные! Вы еще и сами не знаете об этом, не догадываетесь, еще не ходит в ваших душах по ночам некто невидимый, маленький и деловитый, еще не постукивает своим ключиком от одной заветной дверцы, спать еще вам не мешает. Но он уже родился.

В нас многое уже рождается, о чем мы узнаем намного позже. Но сначала это происходит чаще во сне, словно и правда сон есть реальность на более высоком тонком уровне. Во сне Ивана Федоровича и это родилось. А впрочем, если разобраться — импульс был, разумеется. Но такой далекий, что никогда б о связи не догадался. Он тогда еще, давным-давно, когда с портретиком-то все горько-ясно так ему открылось, когда два дерева, к нему склоненных всю жизнь ласково-надежно, рванули бодро и жестоко пополам его, вот еще когда забрел он зачем-то в музей. И среди прочих там картин остановился у икон Рублева.

Вот еще откуда потянулось случайное то впечатление в его сегодняшний тревожно-чуткий сон.

Собственно, все впечатление тогда, помнится, к тому сводилось, что совсем не обязательно быть верующим. Но если долго глядеть и видеть на тебя в ответ глядящие странно-теплые глаза иконы, глаза, одолевающие все слабое, недостойное, то словно бы со временем и сам попадаешь под чары этих неподвижных глаз, величие и силу излучающих. И чем больше глядишь, тем все больше и больше проникаешься, заряжаешься тем же. Вот и всё.

Да, эти глаза с иконы звали отдохнуть… куда-то под монастырский шепот. Или, лучше: было в них что-то от далекого, едва теплящегося окошечка в ночи, в снег, в буран, когда падаешь от голода, холода и усталости, а главное — от неверия, что дойдешь. Или теплота их напоминала еще и луну, едва пробившую плотные тучи, проплавляя их своим светом, словно нерпа полынью своим теплом и дыханием. Две такие луны сразу смотрели тогда на тебя. Или сразу два окошка, где ожидают тебя два добрых человека. Эти два глаза с иконы Рублева.