Юрий Тешкин - Полковник

И вот теперь не во сне — наяву Иван Федорович искал логическое объяснение тому непостижимому бесстрашию во сне. Доказательств хотел привычный ум ученого. Доказательств! А их-то как раз и не было. И тогда опять он стал все больше погружаться в это липкое, косное, сковывающее его. Но доказать-то все равно не мог. И в отчаянии мял горячую подушку, и стонал нутром всем своим: «О-о-о…» Ведь вот так иногда придешь куда-то, а тебе не верят. Нет у тебя нужной бумаги. Глазам твоим, словам твоим, виду всему твоему — не верят! Дай бумажку, да еще лучше не со штампом, а с гербовой. Ты — хоть в петлю с отчаяния, а тебе все равно не верят. Ты: «Поверьте!» А они: «Докажи!» Докажи, почему это не надо бояться!

Волновала, запомнилась во сне тебе совсем не собственная смерть — какой-то пустячок невнятный, — а некролог, пенсия, уральский мрамор на памятник, поминки… А почему? Почему?! Мнет он изо всех сил липкую подушку, пьет воду жадными глотками, опять кидается на кровать, подушкой уши затыкает, прячет голову под нее. Почему?! Да потому что это же так очевидно, так элементарно, так логично было — умереть-то, что даже и не запомнилось — почему?.. Нет, не вспомнить ему сейчас, хоть убей! «О-о-о…» Что, что там было, в том проклятом сне? Почему бояться не надо? Надо, надо вспомнить! Стучит Иван Федорович кулаком себя по лбу, лезет под подушку, мычит.

Ну, было: что как будто он, Иван Федорович, неразумный еще ребенок… — опять, значит, все сначала! — и вот он, ребенок, боится ночью чего-то темного, неясного. А взрослые, дяди и тети такие взрослые, они, значит, всё знают, им всегда веришь. Так вот они вроде б и объясняют ему, что это совсем-совсем не страшно. Потому что, когда придет утро… «За предрассветными облаками?.. » Да-да — он и сам тогда утром убедится, что все это неясно-пугающее окажется кустом смородины. Вот поэтому ему во сне и стало совсем не страшно собственной смерти. Будто бы ему вот так доступно объяснили, как дважды два… Объяснили более опытные, разумные взрослые. А главное, знающие наверняка, на себе испытавшие не раз, что это такое? И сразу, естественно, и получилось, что совсем не надо бояться. И он поверил тут же.

А как же не поверить: ведь он и сам подсознательно знал всегда об этом. Ну ясно же, ребенок, ведь он и куста боится и сам же тянется бессознательно к нему, к этому неясно-темному, пугающему поздним вечером. Тянется, подсознательно чувствуя, что как раз бояться и не надо. Но все же нужен рядом взрослый. Все же лучше, чтобы кто-то взрослый объяснил тебе все. С высоты своего взрослого мудрого знания. А еще лучше, взявши крепко за руку, подвел к ночному кусту, ночную росу отряхнул, спелую б ягодку сорвал… — ну, чего же здесь бояться?.. Именно этого Иван Федорович ждал, страстно жаждал именно такого объяснения. Ждал этого, и оно пришло. Во сне. И убедило, конечно. И это все оказалось таким простым и легким, как и все, что получается в нашем несмышленом детстве у этих мудрых взрослых, когда они разговаривают с детьми. Да, и еще деталь — это было сделано как бы мимоходом. Как, впрочем, почти всегда и бывает, когда взрослые что-то объясняют детям. На ходу, своими взрослыми продолжая делами заниматься. А потому и не осталось в Иване Федоровиче ни капли сомнения.

Правда, при этом не осталось и ответа. Таким уж тот ответ был очевидным. Но дети и должны просто верить. Верить, а не запоминать мудрых, скучных, взрослых объяснений, которых ведь все равно им, детям, не усвоить. Ну а если что-то и запомнят они из взрослых скучных объяснений, то тут же все и выскочит из детской слабой головки.

А может, во сне и вообще не было никакого объяснения!

Да как же так! Иван Федорович даже сел на койке. А вот так — без объяснения. Есть, прими на веру, и-и… всё тут! Прими на веру. Иван Федорович поднял вверх указательный палец и тихо ахнул: «Ах… проверка слуха, проверка слуха… — забормотал он и стал ходить от койки до окна и обратно. — …А понять, значит, никому не дано, принимай, если хочешь, на веру, вот, значит, как! А почему ж не дано? Хотелось бы знать. — А потому и не дано, что ты еще как дитя незрелое, не объяснить тебе этого… тебе — лауреату всяких там званий, тебе — специалисту крупнейшему в области молекул… ан нет, коль ты еще в этом самом главном — дите человеческое. А поэтому и надо с тобой без объяснений. Ибо и разумом твоим этого не увидеть, и чувствами твоими не услышать. В том-то вся и штука, в этом-то, оказывается, вся и сила, и могущество. — Но… но так что же это все-таки такое? Что и разумом — не… И чувствами — не… Ах, вон тут в чем! Ах ты! Это надо же…» — тычется, все тычется Иван Федорович как слепой кутенок, а кругом-то стены. Светло-коричневых тонов, успокаивающих, согласно последним медицинским данным. Так что же это все-таки — оно — такое! Что и разумом не взять, и чувствами — ни в какую! А как ведь хочется как-то сформулировать, оформить как-то… Ох, до чего ж слепа, до чего ж слепа и самоуверенна эта убежденность в безграничных возможностях нашего разума! Как будто так уж трудно уяснить себе момент его сегодняшнего развития — всего ступеньку лишь на бесконечной той спирали… С каким невероятным трудом ему досталась эта ясность! И повалился он в бессилии в горячую подушку головой.