Юрий Тешкин - Полковник

И папа рисует плакат и надпись: «Ограбим деда!» Дальше не вошло, но и так ведь понятно, какого такого деда. Тут как раз входит мама.

— Убрать, убрать! — машет руками. — И чтобы никаких мне в новогоднюю ночь чертей!

— Ну хотя бы кикимору! — просит Ольга. — Я ж по биологии пять получила.

В конце концов на кикимору мама соглашается. Как приложение к кикиморе Ольга выпрашивает болото и камыши. Потом садятся ужинать, пить чай, бросать сладкие кусочки многочисленному зверью, что их окружает.

Взрослые уже все в сборе. Чай пьют на кухне и, конечно, говорят о хозрасчете, гласности, сокращении армии и Продовольственной программе, землетрясениях, авариях, конкурсах красоты, росте преступности.

В смутной тревоге идущих, видимо, а тем более грядущих перемен Надежда Алексеевна раздраженно бросает:

— И Павел давно не пишет что-то. Совсем перестал писать.

— Живой ли? — вздыхает баба Вера.

— Был бы живой, — подхватывается Надежда Алексеевна неожиданной мыслью, — был бы живой — написал бы.

— Может, болеет еще.

— Нет, мама, — твердо говорит Надежда Алексеевна, укрепляясь в жесткой мысли, — Был бы живой — написал бы.

Рая странно поглядела на мать. В душе ее на секунду-другую что-то оборвалось, улетело. Рая и рассмотреть не успела. Тем более Надежда Алексеевна уже резко поворачивает разговор на другое.

— Я заметила, — говорит она, — как проведем испытания, так через два дня землетрясение.

— Да не в этом, мама, дело… — Рае хочется с матерью спорить.

— А тебе лишь бы с матерью спорить. Сколько тебе говорила — учебу не бросай! Сейчас бы с дипломом работала… А то стишки все пишешь. Гору написала, а кому они нужны? Место только занимают.

Рая промолчала и опять странно на мать глянула.

Продолжается разговор. Четыре поколения за столом, у каждого свое мнение. Надежда Алексеевна то и дело вскрикивает грозно:

— Цыц, Ольга! Язык прикуси о таких вещах рассуждать!

Или:

— А ты вообще, Игорек, от горшка два вершка, а туда же! Спать давно пора… Ну, приговорили, ну, расстреляли за наркотики, так это чтоб другим неповадно было. И у нас так надо! Чтоб сохранить большое — малым надо жертвовать всегда.

В конце концов она соглашается со всеми в том, что время неспокойное и неизвестно еще, чем все это кончится, и идет на лестничную площадку курить.

— Ну а ты, баба Вера, чего же ты все молчишь? — спрашивает Рая.

— Дай бог здоровья Михаилу… Дай-то бог. Только… жалко мне его… и все боязно как-то.

— А чего за него бояться — у него охраны знаешь сколько!

— Да и сама не пойму, а только гляну, как он выступает по телевизору, и чего-то боязно за него на душе сделается. Осунулся, похудел, трудно ему, ой трудно… Вот и Павел Константинович не пишет…

К полуночи разошлись все по своим местам.

Рая, детей уложив, сидит у ночника — пишет стихотворение. Оставим ее на время. И потом подойдем и посмотрим, что же у нее получилось. Вот оно, на серой бумаге, переписанное уже начисто:

Баба Вера еще сидела на кухне, клевала носом. И вдруг вспомнила — завтра же праздник большой, в церковь пойдет. Она бегом прошмурыгала в коридор к книжной полке, взяла там два листочка бумаги и карандаш, вернулась на кухню и стала писать печатными буквами. На одном: «За упокой. Воина Николая, воина Петра, воина Алексея, Ефросинью, девицу Параскеву и всех сродников». На другом: «За здравие. Надежду, Раису, отроковицу Ольгу, отрока Игоря, воина Павла и всех сродников». Сложила листочки, сунула под клеенку и отправилась в свою комнату. Перекрестившись на икону, легла и глаза закрыла. Но только не спалось, ворочалась, вздыхала, думала о том, что же будет теперь. Думала о том, как жилось раньше. И вспомнила она тот день, когда умер Сталин.