Юрий Тешкин - Полковник

К вечеру все успокоилось, внуки сделали свои дела, покормлены, спать уложены. Пельше, оказывается, в комиссии по похоронам. И Черненко нашелся — куда ж ему деться! Если даже и сын у него… того… но ведь сын за отца не ответчик, а отец за сына тоже… мудрые слова, а кто их сказал! То-то! Да нет, все будет хорошо. Вон многие страны прислали соболезнование. Рейган, говорят, собирается на похороны сам приехать, а если нет — пришлет, сказал, заместителя. Во всем мире достойно оценили Брежнева, а французы, те вообще говорят: с Брежневым связан период огромного роста СССР, превращение его в мощную державу, все ж восемнадцать лет был бессменным, этап большой и важный мы прошли, за мир боролись все восемнадцать лет. Совещание в Хельсинки — тоже его дело — всё верно пишут газеты. Что-то будет… что-то будет… Холодок приятной новизны овеял Надежду Алексеевну, и желание этой новизны было несомненно…

Прошло года три-четыре. Полковник едет в электричке, глядит на людей и думает: «Позавчера зарезали в этой электричке парня — сегодня хоронят уже. Это, наверное, ужасно, и многие знают об этом, но вот сидят, едят, зевают, разговаривают, как будто знают какую-то тайну, делающую происшествие совсем не ужасным».

Как будто без всякой связи он думает о том, что только после второй мировой войны мир был уже более тридцати раз на грани термоядерной войны, перед которой меркнут все ужасы апокалипсиса. Полковник — человек военный, но и он сейчас не может представить всех этих ужасов. Пытается представить, прикрыв глаза, и — нет, не может, как ни старается… так, лишь слегка что-то чудится ему, мерещится что-то ужасное, связанное с выдрыгиванием каким-то, с выворачиванием каким-то наизнанку, всей человеческой сущности выворачиванием наизнанку… да-да, с современной молодежью что-то такое связанное (это уж точно), с равнодушием их молодых взглядов, с блужданием глаз, жестокой насмешливостью, все чаще переходящей в жестокость ко всему живому. Непривлекательность будущего заключена была уже в самой бесполости современной молодежи, в бесполости их духа, фигур и взглядов, в бесполости современных фасонов, телодвижений — это ужасно, в этом ему действительно что-то мерещится от будущих ужасов, на грани которых мир был уже более тридцати раз!

Да, мир висел на волоске, но в ответ никакой паники. Не замечал же полковник действительно никакой паники вокруг, все жили, как и жили, как будто бы этого, угрожающего миру тридцать раз кряду, нет и не было никогда. А ведь многие, многие даже из сидящих здесь в вагоне, как и полковник, наверняка знают обо всем этом. А вот ведь, однако ж, есть в человеке нечто, что требует этого самого — как будто… Или вот, таинственные ложи вольных каменщиков, неожиданно приходит на ум полковнику, их железная дисциплина, опутали весь мир в виде гигантских щупалец… Понять же это большинству сидящих в электричке не дано. А впрочем, скорее всего, этим людям и дела нет до каких-то там лож вольных или невольных каменщиков, о которых вспомнил вдруг полковник. Для большинства опять же — как будто и нет никаких таинственных лож. «Как будто…» — странно, полковник раньше никогда не придавал никакого значения этой самой расплывчатости — «как будто». Сейчас же его очень поразило, как все-таки много значит это — как будто — в жизни человека. Мало сказать — значит, а как много держится на нем, на этом «как будто», если разобраться. Люди живут, ведут себя, радуются, едят, пьют, детей рожают, сочиняют хорошие и посредственные стихи, дома строят так же, хорошие и посредственные, и еще много всяких дел после себя оставляют. Но главное — от всех их дел, от всей их жизни остается неистребимый осадок, что делают они все дела свои и живут все так, как будто будут жить еще бог знает сколько, как будто не существует для них для всех, для каждого в отдельности железная необходимость через какое-то время обязательно умереть. Как будто не существует возможности быть зарезанным в ночной электричке, в подземном переходе, на прогулке с собачкой или еще в ста или тысяче разнообразнейших ситуаций. Как будто не существует какая-нибудь неизлечимая болезнь, от которой умирают ежедневно и ежечасно, даже вот в эту самую минуту, тысячи невинных. Еще более невинных, чем ты и я, еще более молодых, чем ты и я. И даже те, кто, в отличие от тебя, еще ничего от жизни не получили, — они-то за что?! А мы живем, как будто ничего этого нет и быть не может. Опять же разумом согласны, что — да, есть. То есть, наверное, все так и есть, но опять же какой-то реликт детства, какая-то детская святая неиспорченность живет в людях и требует, чтобы этого всего как будто не было. Едим, пьем, дома строим, детей рожаем — одним словом, худо ль бедно ль, жизнь продолжаем не на бумаге, а на земле. Знать, удивителен и мудр сей живительный инстинкт — в каких-то главных вопросах, надчеловеческих, трансцендентных вопросах есть благодатная первопричина оставаться навсегда нам детьми, ибо нашей взрослости все равно недостаточно, чтоб разрешить эти вопросы, и остается просто жить, как будто нам и дана одна лишь жизнь, а… а смерть дана кому-то другому… только не нам, это что-то чужое, не наше — смерть-то!