Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Дул теплый ветер, тот, от которого пересыхают губы. Рядом, на примыкавшем к кладбищу поле, чирикали воробьи. Бабка Черна положила ладони на крашеный ящик, Коца всхлипнула, маленький Стоян, моргая, уставился на руки бабушки.

— Стоян! — сказала бабка Черна и тяжело вздохнула.

Мальчуган вздрогнул.

— Мама, — тихо сказал Иван, — может, немного поторопимся?..

Старуха подняла голову, ее сморщенное лицо, темное, с остановившимися пустыми глазами, стало еще темнее. Иван осекся. Мать принялась нежно гладить крышку ящика и рассказывать, как они покинули родное село и переехали сюда, на равнину, где нет ни холмов, ни гор. «Земля здесь плодородная, — говорила она, — только с нашей землей не сравнится! Трактора, комбайны, удобрения, самолеты… много всего, и урожаи большие. Только наша земля…»

— Какая наша земля? — прорычал Иван Стоянов. — Одни камни!

— Камни? — прошипела бабка Черна. — Эти камни тебя кормили и ро́стили. Не слушай его, Стоян, — продолжала она, обращаясь к ящику, — ведь на тех камнях он возрос… Да не стоит сейчас говорить об этом… А ты не горюй, нам и здесь хорошо живется, Иван дом поставил в три этажа, и двор что надо, и сад что надо, правда, дом еще не оштукатурен и не покрашен. Теперь с этим не спешат — вид им, видите ли, не важо́н, — но я Ивану сказала, и он обещался… А то дом без штукатурки и краски — ровно курица без перьев. Земля здесь щедрая, что ни ткнешь, пустит корешок. Всего вдосталь, и деньги платят хорошие. Иван стиральную машину купил — воды еще нет, а мы уже при стиральной машине. Но воду и натаскать можно. А народищу здесь, Стоян!.. Все из наших сел переезжают, и с выселок, и с хуторов. Я сказала Ивану: «Езжай, привези отца, там ему одному делать нечего». Он сначала не соглашался, но потом наконец согласился перевести тебя к нам… На чужую землю. Иван все сердится, кричит: «Не чужая это земля, а наша, народная, государственная!» А я ему отвечаю: «Не знаю, чья она, только не наша». Иван из себя выходит — ярый он стал, лютее Лесовика, который забрал нашу землю, а теперь не знает, что с ней делать. Но Иван и слова супротив него сказать не дает.

— Мама, — прервал ее Иван, озираясь по сторонам. — Давай короче! Люди могут прийти.

— А мы что? Воруем? Стоян, внучек, — обратилась она к Стояну, — подойди, родненький, подойди сюда!

— Оставь ребенка в покое, — сказал Иван. — Пора закапывать.

— Подойди, Стоян, — повторила бабка Черна, не обращая внимания на сына, — поди сюда, внучек, тебе, родненький, имя деда дали, теперича ты его носить будешь.

— Кого носить? — не понял внук, шагнув к бабке.

— Кого? Имя деда своего. Все три имени у вас одинаковые.

Внук, насупившись, стал рядом с ней на колени. На кресте, лежавшем возле ящика, написаны были его имя, имя его отца, и имя его деда: «Стоян Иванов Стоянов», но мальчик не помнил деда, и ему не было его жаль.

— Положи сюда руки, — горестно сказала бабка Черна, и он положил руки рядом с бабушкиными. Ящик был холодный, чужой, черная краска липла к ладоням.

— Вот так-то, Стоян, — продолжала бабка Черна. Мальчуган взглянул на нее, решив, что это она ему говорит. — Не тебе, не тебе, внучек, ты сейчас молчи и слушай, это я ему, деду твоему, рассказываю… А внучка твоя, Цонка, учится в городском техникуме по вычислению — все нынче принялись вычислять. Бончо — он сейчас в армии служит, — приезжал на побывку. Усики отпустил, весь в тебя. Как из армии вернется, пойдет учиться на доктора — нынче все норовят стать докторами да учеными, а младшенький, вот он здесь, сорванец, любит от дел отлынивать, ему бы только телевизор смотреть, так глазами его и ест, того и гляди — проглотит… Но что поделаешь!.. Ему твое имя дали, он — твое продолжение.

— Мама… — с укором заметила Коца (она уже перестала плакать).

— А ты помолчи! — оборвала ее бабка Черна.

Иван курил, кусая губы и поглядывая по сторонам. Коца задумалась о своих давно похороненных родителях, о молодости. Мысли ее ушли в сторону и увязли в повседневных делах и заботах; она стала думать о Бончо и медицинской сестре, с которой он начал встречаться. «Только бы не наделал глупостей. Прежде всего ему нужно кончить институт, стать врачом, а уж потом…» В последний раз, стоя с ним под аркой у входа во двор казармы, она сказала: «Те девушки, Бончо, которых тебе предстоит любить, только сейчас рождаются». Бончо рассмеялся, взял бутылку с ракией, которую она привезла, и глотнул прямо из горлышка; младший сержант тоже отпил и покосился на обсаженную тополями аллею — не идет ли кто из начальства. И о Цонке думала сейчас Коца: «Уж больно ей дается математика. Работать собирается в вычислительном центре. И откуда у нее эта деловитость и самостоятельность? На лбу аж морщины появились от постоянного умственного напряжения. Надо еще раз сказать Ивану, чтобы дал ей пятьдесят левов — пусть сошьет себе длинное пальто по последней моде…» — «Я ей покажу «макси»! Пятьдесят левов захотела! — сказал давеча Иван. — Она мне когда-то всю душу из-за «мини» вымотала, требовала такое платье, чтоб ноги до самого верха было видать, а теперь пальто «макси» подавай!» Упрямый он, Иван. Если не согласится, сама дам, когда будут за трудодни выплачивать… — Коца посмотрела на свекровь. — И чего мучает мальчонку? — Уважение к давно забытому покойнику и мимолетная жалость испарились. — Скорее бы все кончилось, — подумала она, — и так люди смеются».