Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Бабка Черна встала и поклонилась до земли:

— Добро пожаловать, Стоян, в новую землю! Лежи себе и меня поджидай.

Отец его, Недьо, вместе с Лесовиком, Гунчевым и Йорданом Брадобреем ушел в поле, а мать, Зорька, на птицеферму.

— Да пропади они пропадом, эти леггорны [20] Леггорны — порода кур. , — сказал маленький Димитр, — мамка их все кормит, а они никак не могут насытиться…

Он столько раз пытался с ними поиграть, но куры и петухи ничего в игре не смыслили. Мальчик вздохнул: день длинный-предлинный, в селе пусто-препусто. Только бабка Воскреся вернулась с кладбища и уселась в тенечке на галерее — так, чтобы и ее все видели, и она всех.

А в окно того дома высунулась Рурка.

— Рурка! — крикнул Димитр.

— Чего?

— Идем играть.

— Не могу. Я большую стирку затеяла.

— Да пошли поиграем, брось стирать…

— Во что?

— В отцы-матери, во что же еще? Я буду мужем, а ты женой.

— А где ребеночек? — спросила Рурка. — Кто будет ребеночком?

Димитр почесал в затылке: кто будет ребеночком? Где его взять? Пока он чесал в затылке, Рурка закрыла окно. «Стирку затеяла, — подумал Димитр с досадой, — чего б мне такое затеять?» Отец его, Недьо, часто говорил:

— Что еще за Рурка? Нет никакой Рурки.

— Как это нет? — спрашивал Димитр.

— Да так. Ты сам ее выдумал.

— Нет, есть! Она в том доме живет.

— Да в том доме никто не живет, — вздыхал отец. — Раньше я там жил, мы тогда с мамкой соседями были, жили поврозь. Одиноко нам показалось, вот и решили пожениться. Снесли ограду, и получился общий двор… Какая еще Рурка тебе примерещилась?

— Нет, в том доме Рурка живет, — настаивал Димитр.

— Брось выдумывать! Мы с мамкой держим там коноплю, шерсть да бочки, чтоб не рассохлись. И еще там лежат половики — их ткала твоя бабка, мамкина мамка…

Так говорил отец и качал при этом головой.

Сейчас он ушел в поле сеять, а мать хлопотала на птицеферме.

— Рурка! — снова позвал Димитр.

— Чего тебе? — крикнула она из того дома, но в окошко не высунулась.

— Ты там?

— Тут! Я ж тебе сказала, что я стираю.

— Пошли поиграем, а? Рурка!..

— После, когда кончу стирать… А ты пока иди поищи ребеночка.

Димитр насупился и посмотрел на большой палец правой ноги. «Это камень у тебя под ногами проснулся и ударил, — сказал отец давеча, завязывая Димитру ушибленный палец. — Камни, они лежат на дороге и спят, а такие, как ты, сорванцы, бегают как оглашенные, не глядя под ноги, и их будят».

И еще отец сказал, будто Рурки вовсе нету. Ну и пусть. Где бы только найти ребеночка? В домах пусто, во дворах пусто, одна только бабка Воскреся сидит в тенечке так, чтобы ее все видели. Кто это «все», когда в селе никого нету? А уж грудного ребеночка и подавно! Димитр вспомнил, как плачет маленький улахиненок, и сам не понял, каким образом тот сжал ему горло.

«Эй, отпусти, сейчас же отпусти, ты, улахиненок!» — хотел сказать мальчуган, но в горле у него вдруг что-то вякнуло. Сначала как будто кошка мяукнула, а потом тоненько так заверещало: «Ааааааааа», словно Димитр сам превратился в грудного улахиненка… И снова: «Аааааааааа», пропади оно пропадом, это горло! Ушибленный палец двинулся вдруг по дороге, а босые пятки пошли за ним. «Куда это я?» — спросил себя Димитр, а ребеночек все плакал у него в горле. Мальчуган попробовал было заткнуть ему рот, ребеночек запищал еще громче. «Вот и ребеночек нашелся! — подумал Димитр. — Кончит Рурка стирать, и я ей его отнесу. Раз она так хочет ребеночка, будет ей ребеночек!» Забыв про улахиненка, мальчуган твердо уверовал, что у них с Руркой есть свой ребеночек, который каждую минуту может зареветь. Но пусть он пока помолчит. И ребеночек замолчал.

А бабка Воскреся была занята мыслями о кладбище, откуда она только что вернулась. Она перебирала в памяти, кому из мертвых о ком из живых она что сказала, не пропустила ли кого или чего. «Все я им, кажись, рассказала, — успокоила она себя, — а вот что я расскажу живым о мертвых, когда все вернутся с поля? Сеиз спрашивал про Лесовика и дед Стефан — тоже; сам Лесовик никогда о них ничего не спросит — для него те, кого зарыли, вовсе сгинули. А Сеиз жив-живехонек, лежит себе спокойненько, руки скрестив, это я их ему скрестила после того, как обмыла и переодела, снаряжая в последний путь. Он и севом интересовался, и землей, и домом своим. И Анна Гунчовская, и бабка Велика, и Ралка, Ивана Пенчова, и Петра Кустовская, и Дамяница из верхнего конца села — все хотят знать, что в селе творится. Кто из односельчан уехал в город или в Рисен, а кто остался? Как поживает Иларион после того, как вернулся из города и выкупил у Спаса свой дом, заплатив при этом на пятьдесят левов дороже, не собирается ли снова его продавать? Я им сказала, что он-таки уже продал его за первоначальную цену. Спрашивали: выстоит ли Лесовик, не сдался ли на уговоры Ликоманова? Я им ответила — пока что не сдался, ведь упрямей его нет в селе человека. Уж я-то его хорошо знаю, сама небось повивала».