Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Из-за тебя, Иван. Из-за того, что ты отдал землю…

— Ладно, сынок, зарывай, — сказала наконец бабка Черна.

Она поцеловала ящик, потом подозвала невестку и внука, чтобы они тоже поцеловали. Иван наклонился, приложил сомкнутые твердые губы к еще не просохшей черной краске, и в эту минуту его поразила мысль, что, склонясь над отцом, он закрыл собой солнце. Но уже не было рядом ни холмов, ни гор. С ближайших полей долетало глухое тарахтенье тракторов. Не было и братьев: ушедшего в отставку Крыстьо и Игната, запомнившегося ему в черном пальто и новых полуботинках, которые тот старался не запачкать. Ушли в прошлое вспаханные межи и небольшие объединенные поля первого кооперативного хозяйства, ушли в прошлое собрания в прокуренной канцелярии сельсовета, длившиеся до утра, ушли в прошлое железные щупы, которыми искали в крестьянских амбарах спрятанное зерно, ушел в прошлое Велико, повесившийся под навесом своего дома, ушли в прошлое блокноты, в которые Иван Стоянов кривыми буквами записывал новую науку и политику, ушли в прошлое и двадцать два декара отцовской земли — пропади они пропадом, эти декары!

Все бросили на крышку ящика по горсти земли. Иван начал засыпать могилу. Когда он поддевал лопатой землю и сбрасывал ее в яму, ему вдруг показалось, что он хоронит не только кости отца, но и старое село, где он родился. Нахмурясь, сжав губы, он спихнул в могилу деревенские кварталы и бахчу близ Васьова, и ниву у Овечьего родника, и поле на Кудрявом холме, и Старые виноградники. Он давно уже снес отцовский дом, но рухнул он только теперь, следом за ящиком, взметнув облако пыли, которую Иван поспешил прихлопнуть, завалить землей. Закопал и Орешник, и Новые виноградники… Последними обрушились в могилу горы, Иван и их засыпал землей. Равнинной землей! Потом разровнял почву и, оформив могильный холмик — из земли, вытесненной умершим, — воткнул крест.

Бабка Черна по обычаю полила умершему водички на свежую могилу, поправила цветы и развязала белый узелок. Каждому в протянутую горсть насыпала немного кутьи… Она сидела и слушала, как они жуют сладкую кутью — Иван, все еще злой, с поджатыми губами, невестка Коца, рассеянная, вялая, с пустым, отсутствующим взглядом, внук Стоян, мысленно уже бегавший где-то далеко в чистом поле.

Она вытащила коробку шоколадных конфет «Мокко» и разорвала целлофан. Все взяли по конфете.

— Возьми еще, — сказала она внуку и ласково улыбнулась. — Ведь ты носишь имя деда.

Стоян взял еще одну конфету. «Хоть бы кости показали, а то — только какой-то черный ящик», — моргнув, подумал он. Солнце напекло ему голову. Вторая конфета мигом растаяла во рту, но он не решился попросить еще.

— Ну, мама, я пошел, — сказал Иван и вздохнул с облегчением, — а то Ликоманов ждет.

— Иди! — махнула рукой бабка Черна. — Все можете уходить.

— А ты? — спросила Коца. — Не пойдешь?

Старуха не ответила. Она подождала, пока не стихнут шаги, пока они не обогнут поле и не выйдут на дорогу, собрала остатки кутьи и, высыпав их на бумажку, положила возле креста. Снова поправила цветы и села в головах у мужа.

— Эх, Стоян, Стоян… — заговорила она. — Вот это место, слева, оставлено для меня. Я велела Ивану купить сразу два — тебе и мне, на вечные времена. Хотя теперича навечно не бывает, может, завтра проедет здесь трактор и вспашет нас обоих.

Бабка Черна прислушалась к доносящемуся с поля тарахтению трактора, но головы не повернула.

— Но даже если вспашет, — продолжала она, поглаживая землю, — так вспашет обоих — никто нас не разлучит. А про землю ты брось думать, ее больше нет, и кооперативных полей, кажись, больше нет. Иван говорит, везде будут агропромышленные комплексы. Современные передовые хозяйства, по двадцать тысяч декаров одно поле. Все у них нонче считается на тысячи, маленькие цифры ничего не значат. Что скажут, то и сделают, ничем их не остановишь. Когда-то, в наши с тобой времена, до города было ох как далеко — край света, а теперича до всего рукой подать. Сейчас и до Луны близко. Ходят они по ней, когда захотят, и даже по телевизору это показывают. Если бы ты встал и глянул в этот самый телевизор, так глазам бы своим не поверил. Ничего не осталось, Стоян, одна только человеческая алчность — все больше и больше им подавай; земли стало мало, по небу шастают; а хватит ли им этого неба, один господь бог знает… Словом, тревогам нашим конца-края нет, только ты, Стоян, не горюй, теперь мы рядом, в двух шагах. Я буду приходить — цветочки посадить, водички на могилку тебе полить, кутьи положить. Мы ее из пшеницы варим, только пшеница эта не наша, а магазинная… Да уж какая есть… Дом теперь близко, у Ивана дела идут хорошо, дети выросли, и у Крыстьо и Игната — тоже, все учатся, в жизни устраиваются; а Крыстева Виолета родила мальчика, и его Стояном нарекли, чтобы было это имя на земле вечно. Много теперь в нашем роду тех, кто имя твое носит, только куда они его потом понесут, один господь бог знает. Может, придет время и внуки твои решат на Луну отправиться, значит, и туда имя твое понесут. А вот мое имя носить некому. Семь внучек народилось, а ни одну из них Черной не назвали. Обошли меня, старуху, не хотят, видите ли, черной жизни своим дитяткам, боятся. Такова, Стоян, моя доля, недаром бабка Воскреся рассказывала, что когда меня принимала, никак пупок не хотел оторваться от пуповины… Сама она тоже еще жива, в селе, кажись, окромя нее остались только Спас да Лесовик — тот, что у нас землю отобрал и всю душу нам вымотал, и еще горстка мужиков. А бабка Воскреся привет мне передала через Ивана, когда он ездил тебя выкапывать. «Я, — говорит, — твоих отца с мамкой повивала и тебя самого тоже…» И правда, она и в последний путь тебя обряжала: обмыла, собрала в дальнюю дорогу. Где ты был, что видел, одному тебе ведомо. Проводила я тебя, а теперича так повернулось, что снова встретила! Хоть нонче, может, ничего уже нет вечного, мы с тобой, Стоян, все же будем вместе, на вечные времена…