Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Годы замурованы в стены домов, переплелись с прутьями оград, человеческие ноги утоптали проселки, руки отполировали черенки мотыг, топоров и лопат. Их теплое прикосновение всему придало смысл. Ворота смотрят старыми подслеповатыми глазами-створками, кто идет мимо и кто останавливается. На одном глазу — большое бельмо, закрывшее въезд лошадям и телегам — на вечные времена! Другой глаз еще открывается со скрипом и пропускает старых людей, вздохи и охи их уже стершихся рук и ног, прохудившихся, изношенных тел. Зорко и неутомимо смотрят эти еще зрячие глаза на дорогу, на дома, на жизнь, вытекающую из маленькой дырочки прохудившегося ведерка.

Дед Димитр Столетник, полуглухой старик, подставив к уху ладонь, старается уловить последние звуки; он все еще ходит по земле, и каждый его шаг отдается глубоко в ней, ведь дед таскает на себе всю тяжесть прожитых лет. При его приближении все калитки охотно распахиваются, но он идет мимо, своей дорогой, устланной золотой соломой, оставшейся от недавнего обмолота.

Совершает дед обход своего села, без помощи зрения заглядывает в поросшие бурьяном пустые дворы, без помощи слуха улавливает кипение звуков, оживающих в каждом движении людей и орудий труда. Высоко над ним, над временем и пространством, над годами, застыло солнце; оно старается испепеляющим оком заглянуть под ветхую соломенную шляпу, погладить мягкое старческое темя.

Идет дед Димитр, отрешенный от житейских глупостей и мелких забот. Старая, черная кровь упрямо течет в его жилах, помаленьку толкает вперед, бьет в тысячи колоколов при малейшем поспешании, напоминает о том, что каждый шаг приближает его к последнему колокольному звону. Старик это знает, он годами постигал эту премудрость. Много человеческих нив у него на глазах было сжато до времени, много зеленой человеческой поросли высохло и срублено… Сейчас, остановившись перед белой церковью, он созерцает этот высящийся над селом символ вечного. Крест на куполе блестит — велик для людей, мал для неба, — а в центре, в той точке, где сходятся воедино его четыре руки, сияет смутный подвиг Христа.

Подслеповатым глазом старик вглядывается в раскрытые врата храма, в мягкий свет, идущий от икон и паникадил, и ищет в пламени свечей прорастание и засыхание злаков. Здесь истина предельно ясна: пламя горит и превращается в дым, пока не кончится свеча, не угаснет на сухом церковном песке, огороженном бронзовым ободком.

Исчезает стоящая на холме церковь старой человеческой веры. День растворяет ее в своем свете, чтобы снова в утреннем синем сиянии проявить дома и ворота, вернуть им цвет и объем, соединить в общий круг. Вот, взявшись за руки по обе стороны дороги, двинулись они стройным хороводом, и старик, присев на лавку, у ворот старого дома, слышит тяжелый ритм их извечной мелодии…

Вот и люди стали выходить из домов и ворот — молодые, румяные, пышущие здоровьем… живые. И они взялись за руки, и, как дома, закружились в хороводе, только быстрее, проворнее, ощутимей. И животные — коровы и лошади, волы и буйволы, собаки и кошки, овцы и домашняя птица, сбитые с толку всем этим зрелищем, растерявшиеся, без хомутов и уздечек, подойников и колоколец, острых ножей для заклания и полных яслей, оторванные от работы и отдыха, пережевывания корма и пережевывания времени, тоже вышли. Нивы — и те потянулись друг за другом с обширных кооперативных полей, раскроив их на узкие и широкие, длинные и короткие полосы, на квадратные просторные лоскуты, нивы, засеянные различным семенем, огороженные поросшими травой межами, вспоротые плугами и боронами, политые одним дождем, побитые одним градом, обласканные человеческими руками. Животные, люди, дома, нивы стали наступать на старика. И он отпрянул…

Дед Димитр Столетник поднимает голову и, глянув в добела раскаленное око светила, тут же зажмуривается от холода — солнечный луч, пройдя насквозь, пригвождает его к лавке. Закрыв глаза, старик наклоняет голову в нахлобученной старой соломенной шляпе… Внутри него вдруг забил в ладоши грудной младенец и начал неудержимо расти. Вот он вытянулся, стал ходить, драться, любить и ненавидеть. В жизнь его врывались вихри, врывались люди, а младенец, голенький и розовый, сидел, пригвожденный солнцем к лавке, и сучил ножками. Потом он пухленькими, маленькими ручками принялся отпихивать от себя солнце, вихри, людей и годы, не ведая сам, что творит и чего желает…

Старик улыбается, и гвоздем засевший в нем солнечный луч, расплавившись, исчезает. Он вытягивает ногу, и тень, лежащая в золотой, изнывающей от зноя полове, удлиняется. Букашки и козявки, ползающие по соломинкам, впадают в панику при виде громадной человеческой стопы…